– Почему в прокуратуру? – канючил Рыжий. – К Максимычу хочу!
– Здесь твой Максимыч.
– В чем дело? – в один голос спросили Соколов и Палисадов.
– Этот прохиндей был ночью в парке и всё видел. Смотрите, от чего он пытался избавиться во время задержания. – И Востриков показал изящный серебряный кулон с финифтью, тонкой старинной работы. При виде его Соколов побледнел.
Это был кулон Елизаветы. С ним была связана целая история, которую любил, выпивши, рассказывать Василий Половинкин. Когда в сорок пятом наши взяли Кенигсберг, рядовой пехоты Половинкин с товарищем едва не угодили под трибунал за изощренный грабеж местного населения. Они встали у входа в кафедральный собор, возле стен которого похоронен философ Эммануил Кант, сняли солдатские шапки с красными звездами и стали просить милостыню. Вид у них был самый миролюбивый. Но вместе с протянутыми шапками на выходивших из собора прихожан недвусмысленно смотрели стволы автоматов. В шапки полетели часы, кольца, браслеты. Наказать их хотели не за грабеж, дело почти законное, а за оскорбление воинской символики. От трибунала спасло наступление, но с трофеями пришлось расстаться. Только кулон Василий утаил. Его опустила в шапку молодая красивая немка с глазами полными грусти, какие бывают у редких женщин, которым не удалась жизнь именно из-за их чрезмерной красоты. Подобно бриллианту в куче стразов, этим женщинам сиротливо в мире. И горе мужчине, который полюбит ее. Роковая печать, на ней лежащая, искалечит и его жизнь.
Кулон потерялся в первый день возвращения Половинкина в родное село и потом случайно нашелся в навозном сарае в день совершеннолетия Лизы. Все эти годы Василий Васильевич вспоминал красивую немку, с тревогой замечая, как похожа она на его дочь. «Не твоих она кровей, Василий! – нашептывали вредные старухи. – Не деревенская она! Смотри, как ходит! Как на парней смотрит! Чужая она! Согрешила твоя Василиса!» Этих подлых намеков Василий не принимал. Но когда трофей отыскался, когда Лизонька, счастливая, выпросила его у отца и помчалась хвастаться к подружкам, Василий Половинкин пошел в лес, к роднику, сел на камень и задумался. Вернувшись домой, сказал жене:
– Собирай меня, Василиса, завтра поеду в Город.
– Зачем? – не поняла жена.
– Работу искать.
– Здесь тебе ее мало?
– Собирай вещи, сказано…
– Ну что? – насмешливо спрашивал Палисадов, брезгливо глядя на Рыжего. – Надеюсь, обошлось без перестрелки?
– Он драться начал, – обиделся Востриков, – и если бы не мой фирменный прием…
Вдруг Палисадов задумался.
– Эй ты, вонючка! – рявкнул он. – Знаком с Геннадием Воробьевым?
– С Генкой, что ли? – засопел Рыжий. – Дык знаю я его.
– Пили с ним вчера?
– С Генкой, что ли? Дык выпивали.
– Откуда у тебя эта вещь?
И тогда, путаясь и сбиваясь, Рыжий рассказал, как провел ночь в парке, как проснулся с тяжелой головой и пошел на пруд, чтобы напиться, и как буквально споткнулся о мертвое женское тело и хотел бежать, но бес его попутал.
– Такая обида меня взяла, начальник! Завалили девку, полакомились ею, небось, а потом обобрали мертвую. А мне даже выпить не на что. Сорвал я с ее шеи этот кулон и тикать.
– Ты еще про черта расскажи, – улыбнулся Востриков.
– Дык видел я рогатого, клянусь! В кустах сидел и на меня зыркал, злой такой!
– Понятно, белая горячка, – сказал Палисадов. – И как теперь прикажете с него показания снимать? Вот, Аркадий, каково быть Шерлоком Холмсом в этой стране!
– Как тебе не совестно, Николай! – Соколов сокрушенно покачал головой. – Твой отец на фронте погиб, а ты в мирное время мародерствуешь! Имя, отчество свои еще не забыл?
– Макси-и-мыч! – заканючил Рыжий. – Ты же знаешь, какая она, моя жизнь…
– Всё я про тебя знаю… Теперь прокуратура за тебя возьмется. Говори как на духу, куда отправился Воробьев после пьянки?
– Сто-оп! – вмешался Палисадов, буравя Рыжего веселыми глазами. – Допрашивать гражданина будем по всей форме, с соблюдением социалистической законности. Аркадий Петрович, будьте любезны, займитесь своими прямыми обязанностями, которые никто не отменял. Оформите задержание… как его?
– Николай Усов.
– Николая Усова. А вы садитесь, садитесь, Николай! Закурить не хотите?
– Ну, я пошел, – заявил Соколов.
– Куда? – обрадовался Палисадов. – Хотя, в самом деле, – разрабатывайте свою версию. А этим гражданином я лично займусь.
– Конечно. Дело же не стоит и выеденного яйца?
На крыльце прокуратуры он встретился с Тупицыным.
– К Палисадову, – заявил тот. – Ничего нового, Максим… Смерть, как я и думал, наступила не в результате асфиксии, а от разрыва шейных позвонков. На теле следов от борьбы практически нет. Есть отдельные синяки, но у них не ярко выраженный характер, а самое главное – отсутствуют синяки на руках и ногах. Ее не держали и не связывали.
– Он ее… повесил?
– Возможно… Или сломал шею, а затем имитировал повешение. Смысла в этом не вижу никакого. Нужна экспертиза состава крови. Только после нее можно будет сказать, когда появился след от веревки, до наступления смерти или после.
Они помолчали. Тупицын странно смотрел на Соколова.
– Еще кое-что, Максим… Эта девушка… В общем, она была не девушкой…
Соколов всплеснул руками:
– Вот простодыра! Неужели Генка постарался?
Он возмущался, словно речь шла о живой Лизе.
– Ты не понял меня, Максим… Рожала она. На теле есть шрам от кесарева сечения.
Соколов превратился в соляной столб.
Глава четвертая Убить отца!
Избранник
– Брат…
– Отец!
– Не перебивай меня, брат! Отныне я не отец тебе, и ты не сын мне! Еще вчера мое отцовское сердце трепетало нежностью к тебе и тревогой за тебя. Но сейчас оно наполнено гордостью и уважением к равному. После Посвящения, мой мальчик, ты стал одним из нас. Нет, ты стал лучшим из нас! Случилось то, во что я верил все эти годы, которые ты провел в нашем доме…
– Но разве ты выгоняешь меня?
– Не перебивай… Верховный Совет Одиноких Сердец и сам Великий Магистр сегодня единодушно проголосовали за тебя. Сегодня ты вошел в наше братство в четвертой степени посвящения. Я не помню случая, когда новопосвященному оказывалась бы такая честь! Сам Великий Магистр объявил, что не сомневается в твоем избранничестве. Я же никогда в этом не сомневался. В первый раз, когда я увидел твои голубые глаза, в которых отразилось само Небо, я сказал Нине, твоей приемной матери: этот мальчик обречен стать Избранником! И она согласилась со мной. Но все эти годы я не смел сказать братьям о своей догадке. Я лишь старательно готовил тебя к Посвящению.
