Меня конвоировали из Сергиева на дачу Вирского в Болшеве. О лучшем месте я не смел и мечтать! В моем распоряжении оказалась прекрасная библиотека. Там было много религиозной литературы на всех европейских языках. Впрочем, в то время я интересовался светской литературой, зачитывался Прустом. Я гулял по живописным местам Подмосковья. Только в Москве появляться я не имел права.
Но за это я должен был не просто позировать, но и беседовать с хозяином дома. Впрочем, обязанность эта оказалась настолько приятной, что вскоре я сам с нетерпением ждал его возвращения со службы. Целыми часами мы разбирали дореволюционные альбомы и книги. Он увлекался учениями отцов церкви, оценивая их по линии красоты. «Лествица» Иоанна Лествичника поражала его стройностью организации духовного пространства. О такой архитектурной постройке, говорил он, любой архитектор может только мечтать! Еще он говорил, что после красоты православного богослужения всякая иная красота кажется ему пошлой. В любой религии его интересовала ее тайная, эзотерическая сторона. И это льстило мне, потому что я был знаток по этой части.
К тому же Вирский был исключительно обаятельный человек. Вскоре я понял, что он имеет надо мной власть. Я тосковал без него, когда он уезжал в командировки. Я просто места себе не находил…
– Он был крещеный? – вдруг спросил Беневоленский.
– Вообразите, его крестил сам Иоанн Кронштадтский! Но это отдельная история. Тем не менее я чувствовал, что во время наших споров не Вирский идет к вере, а я ухожу от нее. Он с энтузиазмом впитывал мои знания. Но он спорил со мной так тонко, что озадачивал меня. Он, несомненно, знал что-то в духовной области, чего не знал я.
– Этого я не понимаю, – старый священник развел руками.
– Однажды мы спорили о евхаристии. Эта тема сильно волновала Вирского. Он говорил, что превращение вина и просфоры в кровь и тело Христа химически невозможно. А я, неразумный, подыгрывал ему, говоря, что всё дело не в вине и просфорах, а в вере. Вера в таинство превращает хлеб и вино в плоть и кровь.
«Следовательно, вся сила церкви держится на вере прихожан?» – спросил он.
«Конечно», – спокойно отвечал я.
«Следовательно, если химически доказать, что хлеб и вино после проскомидии остаются хлебом и вином, таинство распадется, и церковь перестанет быть церковью?»
Я возразил, что настоящая вера не проверяется химическим анализом. Но он не слушал меня. Его взгляд горел демоническим огнем.
«А я предпочитаю думать, что состав вина и хлеба меняется после проскомидии, – вдруг заявил он. – Таинство евхаристии сильно занимает меня! Но не в символическом смысле. Кровь! Великое дело кровь! Мы не знаем ее возможности! Не зря жрецы всех времен и народов тянулись к крови! Идемте, я хочу вам кое-что показать!»
С тоскливым предчувствием я спускался в подвал его дачи, где были его тайный кабинет и фотолаборатория. Предчувствие не обмануло меня. Страшное зрелище предстало предо мной! Вся комната была заставлена шкафами с книгами. Как на подбор, это были самые мерзкие книги земли! Некоторые из них я знал. Но я не предполагал, что их может быть собрано так много в одном месте. Все они были расставлены в исключительном порядке. Здесь же я увидел множество фотографий, развешанных на стенах и сваленных на столе и стульях. Здесь, наоборот, царила неразбериха. Ворохи снимков, горы стеклянных негативов! Это были… фотографии мертвецов.
– Господи! – воскликнул Беневоленский.
– Да, Меркурий Афанасьевич. Мой приятель был законченным сатанистом. Он безошибочно выбрал меня из толпы в лагере не для своей картины, а чтобы использовать мои знания, мой опыт в своих целях. Здесь, в подвале, Вирский открылся мне весь. Его познания в черной магии были исключительны. Одержимый бесами, Вирский говорил безостановочно, называл и цитировал десятки богомерзких книг. Я не мог его остановить. Силы покинули меня, я чувствовал усталость, головокружение.
– Молитва! – крикнул Беневоленский, подскочив в кресле.
– Кто-то лишил меня памяти. Поверите ли, я даже не мог тогда вспомнить, как правильно перекреститься.
Я был в ловушке. Вирский наслаждался моей беспомощностью. Он говорил, что посещает расстрельные подвалы НКВД, чтобы наблюдать казни и фотографировать трупы. Говорил, что обожает запах крови, что на кровь невинных жертв слетаются лярвы .
– Это еще кто такие?! – испугался Беневоленский.
– Неважно… Спасло меня то, что в ранней молодости я научился особому поведению во время постов, а постник я был фанатический. Я научился обмирать. У Афанасия Фета есть такие стихи: «Я в жизни обмирал и чувство это знаю…»
– И со мной такое бывает, – признался Беневоленский. – Неприятное ощущение!
– Я научился обмирать по своей воле. Это что-то вроде йоги. И вот я обмер, а он этого не знал. Я бесчувственно смотрел на него со стороны и как бы сверху. Его речь звучала в моей голове как в пустой бочке.
Когда Вирский вывел меня из подвала, гордо полагая, что раздавил меня, я заперся в своей комнате и всю ночь горячо, со слезами молился.
– Как хорошо! – вздохнул Беневоленский.
– Наутро я заявил, что ни дня не задержусь в его доме.
«Я не отпущу тебя», – сказал Вирский.
«Тогда я убегу».
«Тебя осудят за побег».
«Вы забыли, Родион Иванович, – сказал я, – с кем вы связались. Я юродивый. Расстанемся по-хорошему, или я превращу вашу жизнь в кошмар. Я буду мочиться на обои, на ковры, плевать в лица вашим гостям. И это, как вы прекрасно знаете, будет в полном согласии с эстетикой юродства».
Вдруг Родион рухнул на колени.
«Отец Тихон! – закричал он. – Спасите меня! Я обманул вас! Это всё он, мой приемный отец! Он нашел меня в колонии и насильно разлучил с братом!»
«Ты сам отказался от своего отца».
«Вирский заставил меня! Он сказал, что мой настоящий отец – не сенатор Недошивин, а он. Что моя мать изменяла с ним моему отцу. Он был ласков со мной. Да знаете ли вы, что такое колония? Это настоящий ад! Он обещал вытащить оттуда и брата, но обманул меня. Он лепил из меня своего преемника. Все эти книги – его. Это он приказал вытащить вас из лагеря. Он сильно боится вас, я это заметил. Но зачем-то вы нужны ему. А я полюбил вас! Только вы сможете спасти меня!»
– И вы поверили? – прошептал Беневоленский.
– Конечно, надо было от него бежать. Я понимал, что он лжет. Все факты были против него. Если книги в его доме находились по принуждению, зачем он так внимательно изучил их? И эти фотографии… Вирский объяснил это своим неисправимым эстетством. Только мертвое, сказал он, по-настоящему совершенно. В живом лице всегда есть случайные черты.
«Так я думал раньше, – говорил Родион, – но теперь я прозрел».
«Я не верю тебе», – сказал я.
«Вы имеете на это все основания, – согласился он. – Но послушайте… Пять лет назад у меня родился сын. Его мать – известная актриса. Наши отношения с ней не оформлены. Это очень красивая и лживая женщина. С помощью сына она хотела женить меня на себе, а когда не получилось, отдала его в детский дом. Я хочу воспитывать его в своем доме. Не хотите спасти меня, спасите невинного ребенка! Будьте его наставником!»
