Отец Меркурий самодовольно улыбнулся:
– Я ему и говорю: изволь! Первый в списке – ты. Он побледнел и кричит: не может такого быть! (Его матушка парторгом на фабрике работает.) Я говорю: как не может, когда я тебя в твоем доме в купель опускал и крестик на шею повесил? Я, говорю, твой домашний батюшка получаюсь. Так в списочке своем и пометь. Очень он, бедный, расстроился!
Все трое долго смеялись.
Беседуя с Беневоленским, старец размышлял о чем-то. Наконец он сказал:
– Решил я в вашем городе остановиться. Нет ли у вас гостиницы?
Отец Меркурий чуть со стула не упал.
– Не думал я, что вы меня так обидеть сможете! – вскричал он. – Что ж мне потом, сквозь землю провалиться? Что обо мне люди скажут? Что я по трусости в приюте вам отказал? Нет, как хотите, а поживите у меня хотя бы несколько дней.
Старец задумался.
– Ну… хорошо.
Беневоленский был счастлив, что в его доме остановится знаменитый старец, о котором ходили легенды. В двадцатые годы, став самым молодым в православной церкви епископом, отец Тихон, в миру Никанор Иванович Аггеев, не захотел примириться с обновленством, которое коммунисты навязывали церкви, и испросил у оптинских старцев благословение на юродство. Портновскими ножницами он остриг себе волосы и бороду, обрезал рясу выше колен, в таком виде явился к архимандриту и назвал его собакой. Тихона отправили в психушку, потом выпустили, потом снова забрали, но уже люди из ГПУ. Там не поверили, что епископ сошел с ума. Товарищи из органов были проницательней церковников. Он чудом избежал расстрела и выжил на Соловках, где среди больничных работников лагеря оказались его духовные дети. Проработав весь срок в больничке, отец Тихон вышел на свободу и продолжал юродствовать. Он скитался по всей стране, пешком дошел до Хабаровска и Владивостока, имея в своем вещевом мешочке только самое необходимое для независимой жизни, а также стопку бумаги, на которой писал карандашом ученый труд по аскетике. Ненадолго останавливаясь у своих духовных учеников, старец просил их только об одной услуге: спрятать и сохранить уже исписанные листы и купить новой бумаги и карандашей.
И этот человек обращался к Меркурию Афанасьевичу просто, но вежливо, по имени и отчеству, не тыкая. Последнее особенно понравилось священнику, напомнив о его покойном отце, сельском попе и интеллигенте, книгочее и фантазере. Настрадавшись в черноземной глухомани, среди хмурых низкорослых мужиков (впрочем, кротких и добродушных и виновных разве в том, что откупные заведения они посещали охотней, чем храм), Афанасий Беневоленский мечтал определить своего сына по торговой части, чтобы тот, став богатым купцом, посетил Европу и самолично увидел ее исторические памятники, о которых он сам знал из иллюстрированных приложений к «Ниве». И потому, когда мальчик родился в декабре, в день святого Меркурия, отец усмотрел в этом знак свыше. До Европы его сын не доехал. Как и старшие братья, он закончил семинарию и стал обычным провинциальным попом.
– Простите… – пробормотал Беневоленский, за воспоминаниями пропустив часть речи Тихона. – О каком человеке вы сказали?
– Родион Родионович Вирский. До меня дошел слух, что он в вашем городе.
– Я ничего об этом не слышал.
И вновь в разговор вмешалась Настя:
– Ой, вы никогда ничего не знаете! Да, поселился у нас такой. Он директором краеведческого музея работает. Странный! Голова лысая, на голове шишка, и он ее все трогает, трогает!
– Постой! – оборвал ее старец. – Не тот ли это музей, что в бывшей усадьбе князей Чернолусских? Да ты о том ли человеке говоришь? Он не лысый, а с волосами, бородкой и усиками. И глаза у него…
– Смеются? – подхватила девушка. – Вежливый такой, голос приятный, прямо бархатный, а глаза смеются, точно он вас за дуру считает.
– Это он! – выдохнул отец Тихон.
– Да, он в княжеской усадьбе поселился. Чикомасов ему, на радостях, что из самой Москвы человек приехал, служебную квартиру предлагал. А он говорит: нет, хочу в усадьбе жить. Сторожа из флигеля турнули, а он въехал. Там тараканов, тараканов! А он говорит: ничего, я их совсем не боюсь…
– Да откуда ты все это знаешь? – не выдержал Меркурий Афанасьевич.
– Ой, откуда? Про это весь город знает.
И тут случилось непонятное. Отец Тихон обхватил руками голову, стал раскачиваться на стуле и мычать, будто от сильной зубной боли.
– Нашел… Ох, грехи мои!
– Что с вами, отец Тихон?
– Нашел… Ох… сволочь…
Лицо старого священника вытянулось. За употребление таких слов он отчитывал прихожан, внушая им, что слова эти черт выдумал и что не только вслух произносить, но и помыслить подобное о ближнем есть большой грех. И вдруг – старец! О!
– Простите меня, – опомнился отец Тихон, прочитав мысли старика. – Я этих слов сам не терплю. Но этот человек – единственный на земле, о котором я не только помыслить, но и сказать такое за грех не считаю. Это страшный человек. Лучше, чтобы его вовсе на земле не было. Да, не качайте головой! Уж я-то знаю!
Но тут они заметили, что Настя вся обмерла. Глаза ее смотрели в сторону, и всем видом она как бы говорила: да вы рассказывайте, рассказывайте, мне это совсем не интересно, я вас не слушаю даже.
Тихон молча указал на нее глазами.
– Ты, Настенька, иди погуляй, – правильно оценил его взгляд отец Меркурий. – Ступай, голубчик, к старушкам! Они уж тебя ждут с полной информацией. Не томи их и себя не томи.
– Бедная! – вздохнул он, когда Настя с неохотой удалилась. – Я ее потому держу, что у меня никаких тайн ни от кого нет. Все сейчас всем разболтает. Хорошая она, добрая, но головкой слабенькая. Вообразила, что Чикомасов ее замуж взять хочет. А ее никто не возьмет… Это она сейчас хохочет, резвится. А по весне, по погоде ненастной с ней такое бывает, что и передать вам не могу. Бес в нее вселяется! Жутко смотреть! Я ее тогда в храме на ночь запираю. Брошу ей половичок возле образа Целительницы, она ляжет, свернется калачиком и на лампадку снизу глядит. И затихает. И перемогает. Хотели ее в больницу для психических забрать, но я не позволил. С ней все-таки веселее!
– Пускай болтает, – возразил отец Тихон.
– Вы думаете?
– Вирский личность скользкая, я бы сказал, подземная. И дело у него мерзкое, за пределами человеческого разума находящееся. Потому он ищет темного угла, а громкой молвы пуще всего боится. Так что Настя – его первый враг!
Не успел отец Меркурий осмыслить сказанное, как в дом вбежала Настя. На ней лица не было.
– Убили! – кричала она, мелко дрожа. И наконец рухнула на пол, вся изогнувшись в судороге.
Ее привели в чувство, но она продолжала бормотать: «Убили… Убили…» Глаза ее были мутными, в них появилось что-то животное, отталкивающее. Ее напоили валерианой и уложили в кровать…
– Теперь вы сами видите, Меркурий Афанасьевич, – сказал старец Тихон, – что там, где появляется Вирский, обязательно происходит что-то отвратительное, нечеловеческое.
