– Но я не осуждаю Платона, нет, – со значением поджимая губы, говорил Палисадов, – и продолжаю считать своим другом. Преступление искуплено за давностью лет той поистине трагической жизнью, которой жил бедный Платон! Этот душевный груз он нес в себе все это время, продолжая верно служить России. Память о роковом преступлении отравила лучшие, самые деятельные годы его жизни! Неудивительно, что разум его не выдержал.
– Не поздновато ли он сошел с ума? – спросил Палисадова ехидный ведущий одного из каналов. – Не связано ли это сумасшествие с теми фактами, которые он сообщил о вас лично, Дмитрий Леонидович?
Палисадов остудил его надменным взглядом:
– Понимаю, что вы хотите сказать… Мы консультировались в Институте Сербского… По-видимому, с головой у полковника Недошивина было не в порядке с ранней молодости, а возможно, и с детства. Он рано потерял отца и мать, которых уничтожили коммунисты. Воспитывался в детском доме, потом в училище госбезопасности. Вы только представьте себе! Уму-разуму его учили убийцы его родителей! Потом эти люди стали его непосредственными начальниками, и он боялся их до такой степени, что не решился обнаружить интимную связь с этой женщиной. Сегодня очевидно, что КГБ готовил Платона Недошивина к тайной операции, не исключаю, что политического характера. Мы еще выясним это, мною отданы соответствующие распоряжения.
Говоря это, Палисадов презрительно смотрел в объектив телекамеры, как бы всматриваясь в подлые лица тех, кто использовал его товарища.
– Разве не безумием было убивать женщину, чтобы формально усыновить ребенка? – продолжал он. – Придумать такое способен только плохой романист. Нам не понять, что на самом деле происходило в душе Недошивина. Лишенный отца, он не хотел оставить безотцовщиной своего сына и ради этого… убил его мать! Клянусь, мы найдем и накажем людей, которые стояли за его спиной! Кое-кого из них мы уже знаем.
И вновь Палисадов презрительно всматривался в объектив.
– Не слишком ли быстро вы во всем разобрались? – продолжал вредничать телеведущий.
– Быстро? – надменно спросил Палисадов. – Это вы называете «быстро»?! Нет, мы работаем преступно медленно, пре-ступ-но! Если бы мы работали быстро, мой друг не лежал бы сейчас в морге, а сидел бы в безопасном месте и давал чистосердечные показания. Против тех, кто с помощью шантажа заставил его устроить эту пресс-конференцию. Неужели вы этого не понимаете? Она была направлена не столько против меня, сколько против всей демократии! Неужели я должен доказывать, что КГБ вляпался в эту грязную историю всей своей грязной рожей! И ему теперь уже никогда не отмыться!
– А мальчик? – продолжал терзать его ведущий. – Был ли мальчик?
– Мы связались с Иваном и официально предложили ему принять наше гражданство, – заявил Палисадов. – Мы хотим, чтобы сын Платона Недошивина стал российским гражданином. И не просто гражданином, а героем новой России! А теперь о главном, господа! Тот неизвестный парень, который остановил танки возле Манежной…
– Какой отвратительный спектакль! – возмущался Лев Барский, глядя в телевизор. – И этот пошляк смеет называть кого-то плохими романистами! Интересно, на каких романах он сам воспитывался? – Ты не прав, Левочка, – мрачно возражал сидевший рядом Оборотов. – Генерал Дима отлично знает, что делает. Главное – заставить народ слезу пустить. За слезу русский человек все простит!
Следователь показал Джону предсмертную записку Недошивина, написанную прыгающими, но отчетливыми буквами:
...
«Иван! Прости меня, если можешь… Обратись к отцу Тихону и делай так, как он скажет. Палисадов в моей смерти не виноват. Если можешь, похорони меня сам, ты знаешь – где. Все твои документы у Вострикова. Ему ты можешь смело доверять. Прощай, сын! Ничего не бойся и никого ни о чем не проси. Пора! Обнимаю тебя! Целую серые глаза твои! Ах, если бы ты знал, как я любил твою мать!
Платон Недошивин».
Следователь, тощий, нервный, с пергаментно-желтым лицом хронического язвенника, непрестанно курил, вытирал воспаленные глаза и, беззвучно шевеля губами, матерился про себя и даже вслух.
– Что вы об этом думаете, юноша?
Половинкин молчал.
– Вы знакомы с этим… отцом Тихоном? Представьте себе, ваш отец оказался его духовным сыном!
– Что с ним? – спросил Джон.
– С кем? – удивился следователь. – С вашим отцом?
– Нет, со старцем Тихоном.
– Не волнуйтесь, его отпустили. Хотя годик бы назад… Черт его знает, что ваш отец говорил ему на исповедях. Пусть ваш юродивый благодарит Палисадова!
– Палисадова?
– Да, Палисадова! Он приказал старца отпустить. Но это между нами, я вам не говорил. Черт! Повесили на меня это грязное дело! Все же ясно как божий день! Но кто-то должен расписаться в материалах следствия. Выбрали меня, вызвали из отпуска. А у меня жена больная!
Голос следователя срывался на фальцет, лицо подергивалось гримасой отвращения, как если бы его заставили проглотить кислое на голодный желудок.
– Вот ваши документы и деньги, – сказал он, протягивая конверт из вощеной бумаги. – Документы в порядке. Поздравляю, вы гражданин России! Доллары, пожалуйста, при мне пересчитайте. Здесь пятнадцать тысяч.
Половинкин растерянно вертел в руках новенький паспорт гражданина СССР. Согласно паспорту он был Недошивиным Иваном Платоновичем. Не хватало только собственной подписи на первой странице. В конверте лежала справка о его крещении в православную веру и пятнадцать тысяч стодолларовыми купюрами.
– Благодарите Палисадова.
– Палисадова?
– Да, Палисадова! – закричал следователь. – Везде Палисадов! Вот пусть Палисадов и расписывается в материалах этого дела! Нашли козла отпущения!
Потом следователь говорил с Джоном только для соблюдения формальности. Вяло интересовался Востриковым. Спросил, где хочет похоронить отца…
– В Красном Коне.
– Понятно, – буркнул следователь. – Тело в Боткинской больнице. Не вздумайте давать работникам морга денег. Всё оплачено.
– Палисадовым?
– На этот раз нет. Коллеги вашего отца позаботились. Но на похороны не придут, боятся. Просили передать коллективное соболезнование. Только генерал Рябов просил передать от себя лично…
Недошивина хоронили скромно, возле могилы Елизаветы Половинкиной, в одной ограде. Отпевал его Петр Чикомасов, получив разрешение архимандрита. Поскольку, согласно официальной версии, в момент самоубийства Платон Недошивин находился в невменяемом состоянии, на него распространялась поправка старца Нектария к Правилу Тимофея Александрийского, которое запрещало отпевать самоубийц. Но согласно поправке душевнобольных самоубийц отпевать было можно.
На перроне Иван увидел девочку, сидевшую на скамье и сильно озябшую. Он перебежал рельсы и вскарабкался на перрон.
– Ася! Ты что тут делаешь?
