– Ничего! – рокотал кряжистый, с лошадиной головой и глазами рыси Семен Маркович, показывая прибывающим гостям свои владения. – Найдем своих мастеров и садовников! Срубим терема для отдыха, гротов понастроим, чтобы вода родниковая в них журчала и прохладу давала, вишневых садов понасадим! Я лично вишню страсть как люблю! Моя бабка ее мешками сушила и компоты из нее делала, а дед брагу на ней ставил. Потом за этой бражкой сам в погреб так и шастал, так и шастал. А самогон-то какой гнали из той браги – ой, братцы мои! Нектар и амброзия! Я лично этих текил, от которых г… воняет, не терплю! Изжога у меня от них. Эх, найти бы мне старичка, который рецепт вишневого самогона помнит!
– Найдем, Семен Маркович, не сумлевайся! – кричал и вертелся вокруг хозяина его приказчик, сухонький мужичок с бородой клинышком, в старинной поддевке, выкупленной в краеведческом музее. – Сыщем мы тебе мастера-самогонщика! Из-под земли достанем ради тебя!
Среди нескольких десятков мужиков и баб, ожидавших освящения храма в Красном Коне, Петр Иванович заметил Ознобишина с Воробьевым. Ознобишин был сильно возбужден. Накануне Чемадуров обещал помочь с бригадой по расчистке святого источника. Особенно умилило Ознобишина, что Семен Маркович поклялся лично потрудиться в общей бригаде. («Мужик я аль не мужик?!») Правда, немного смущал Ознобишина интерес барина к целебным свойствам родника.
– Первым делом мы эту водичку на анализ! Может, в ней такое обнаружат, что мы через нее озолотимся… «Коньковский Боржом» – а, звучит? Не боись, Васильич! Шуткую я! Нешто мы на святое посягнем!
Воробей, напротив, был озабоченно зол. Ему не терпелось опохмелиться, но Чемадуров строго-настрого наказал не прикасаться к уже расставленным на длинных столах всевозможным водкам и закускам. Не хотел портить благолепия момента.
– Ежели кто раньше времени нажрется, вот мое хозяйское слово: в колхозе ему не жить! А может, и совсем не жить! Скажу своим орлам из охраны, они этого засранца так отделают, так его на тот свет подготовят, что ни одно вскрытие ничего не покажет. В новом храме его – ха-ха! – и отпоем!
Воробьев жался возле Чемадурова, покашливал.
– Маркович, ну будь человеком! – канючил он. – Один стаканчик дозволь! Помру я, где пастуха искать будешь?
– Ты теперь не пастух, Гена! – реготал Маркович. – Ты, едрёныть, ковбой! Хозяин коньковских прерий, бляха муха! Мы тебе из американских штатов такое обмундирование выпишем – Голливуд от зависти сдохнет!
– Всего один стаканчик, Маркович.
Чемадуров смилостивился и приказал мужику в плисовой поддевке нацедить стаканчик. Опохмелившийся Воробей погрустнел еще больше. Он подошел к Чикомасову, вместе с дьяконом готовившемуся к освящению храма. Тут же находился и отец Тихон, с интересом изучая почему-то не строение храма, а почву вокруг него.
– Скажи, Петя, – спросил Воробьев, – за что мне такая жизнь?
– Как за что? – вместо священника откликнулся Тихон Иванович. – За злодейство твое и жизнь тебе такая.
Воробей зыркнул на него:
– Ты говори, старче, да не заговаривайся! Все знают: не убивал я ее!
– Ну а коли не убивал, то чего ж ты маешься, милый человек? Ходи веселый, водку жри и всем хвастайся, какой ты несчастный…
Воробей зло сплюнул себе под ноги.
– Эй, ты чего тут расплевался! – закричал на него дьякон.
Новый храм освящали по малому чину.
– Господь воцарися, в лепоту облечеся! Облечеся Господь в силе и препояшася, ибо утверди Вселенную, яже не подвижится! Готов престол Твой оттоль, от века Ты еси! Воздвигоша реки, Господи, воздвигоша реки гласы своя! Дивны высоты морския, дивен в высоких Господь! – раздавалось из алтаря торжественное пение Чикомасова.
– О чем это он поет? – спросил Воробьев Ознобишина.
– Он водружает в алтаре престол, Геночка, главное место в храме! Воздвижение престола – это такое же чудо, как вздымание в небо морских волн. Это христианская поэзия. Псалом девяносто второй, если не ошибаюсь.
– Глядите! – вдруг раздался женский крик. – Из-под фундамента вода текёт! Щас весь фундамент размоет!
Чемадуров выбежал на крик и увидел, что из-под фундамента, со стороны алтаря, пробился мощный ручей. Он подскочил к Ознобишину и тряхнул его за плечи.
– Ты мне за это ответишь, гидролог хренов! – зло прошипел он. – Говорили тебе ставить повыше, на взгорочке! Какой праздник народу испортил – теоретик!
Но учитель его не слышал. Прямой и бледный, он встал на колени перед ручьем и рухнул в него головой. Вода шла грязная, с песком и глиной, и, когда Ознобишин встал, лицо, плечи и грудь его были в желтой жиже, и только глаза были сухие и горели огнем.
– Благодарю Тебя, Господи! – воскликнул он высоким голосом. Никто и никогда не видел Ознобишина таким. Это был не пьющий учитель, а древний пророк. – Благодарю Тебя за милость и щедрость Твою! Вот она, святая вода, сама к нам пришла!
Он бросился к Чемадурову и облапил его, всего измазав глиной.
– Благодетель, Семен Маркович! Вот говорят, ты супостат! А ты не супостат, ты спаситель народный!
– Мозгой тронулся? – тихо спросил Чемадуров, вытирая с лица и рубашки похожую на понос грязь.
Из храма, пошатываясь, словно пьяный, вышел Чикомасов. Он обвел взглядом народ и заплакал. Тихон подошел к нему, погладил по голове. Петр Иванович рыдал, как дитя.
– Из… под… ал… таря… – непрерывно икая, бормотал он. – Как… о… реках-то воз… гласил… так… хлы… нуло!
– Это чудо, – сказал старец.
– Чудо! Чудо! – подхватили все. И не только толпа, но сама, казалось, природа: и небо, и облака, и солнце, и вся земля. Чемадуров наконец сообразил, что случилось что-то из ряда вон выходящее, и тоже бросился к ручью. Вода уже очистилась от песка, журчала бурно и весело. Зачерпывая ее ладонями, Семен Маркович поливал лицо, шею, грудь, хватал губами падавшие в рот капли и хохотал, как сумасшедший. За Чемадуровым бросился омываться и народ.
Ознобишин отошел в сторону, сел на один из японских валунов. Лицо его сделалось усталым и озабоченным. Какая-то мысль терзала его.
– Как теперь жить? – тихо спросил он одними губами. – Как жить-то теперь? Ведь разучились мы…
Церковь освящали прямо из ручья. Потом Ознобишин, ревностно не подпуская никого, собственноручно копал ладонями глубокую яму, чтобы набирали воду банками, ведрами и канистрами, неизвестно откуда появившимися. Потом Чикомасов с дьяконом служили литургию. Желающих исповедаться было немного: Ознобишин и три старушки.
– А ты-то, Семен Маркович? – спросил Чикомасов Чемадурова за общим столом. – Не исповедался, не причастился. В такой день Господь особенно милостив.
– Господь не прокурор, – усмехнулся Чемадуров, – и так все видит.
– Стало быть, вы откупились от Бога? – без малейшей иронии в голосе спросил его сидевший напротив отец Тихон. Его глаза колюче изучали Чемадурова. Этот непочтительный взгляд не понравился Семену Марковичу.
