— Как же это, операцию-то? — не поняла мать. — Это отрезать у него, что ли?
— Э-э, милая! — засмеялся врач. — Из человека все можно сделать.
Но семье Истоминых было не до смеха. Отец избивал Колю люто, зверски, стараясь выбить из него «дурь». Под горячую руку перепадало и жене. Пить он теперь стал часто.
— Подстилка! — пьяный орал он на мать в присутствии сына, и у Коли от этого страшного голоса разрывалось его маленькое сердчишко. — Не мой он! Говори, от кого? От какого командировочного кобеля?
— Твой он, твой! — истерически рыдала мать.
— Не верю!
— Радьяция это всё! — пыталась спрятаться за умными словами обезумевшая от горя женщина. — От радьяции уроды рождаются!
«Урод» тихо сопел в своем углу над уроками.
Первый привод Николая в милицию случился в девятом классе. Истомин за накопленные с великим трудом и очень большие по поселковским понятиям деньги уговорил тихого безобидного мальчика из их класса «заняться любовью». Мальчик согласился, подумав, что это игра такая, но когда понял, чего ждет от него одноклассник, захныкал, убежал и рассказал ребятам. Николая и прежде частенько били за то, что ведет себя «как девчонка», но теперь отметелили так, что едва живым домой приполз. Мать, увидев его, черного от побоев, не на шутку перепугалась, и даже отец побледнел, не стал ничего выпытывать, и без того догадавшись, что случилось.
Потом пришел участковый.
Допрашивал Колю седой усатый капитан, товарищ отца. Зачитал заявление родителей того мальчика и несколько раз во время чтения спросил: так оно было на самом деле?
— Вот что, Колян, — сказал капитан, — будь ты совершеннолетним, загремел бы в солнечный Магадан, как один хороший певец нашей с твоим отцом светлой юности. И загремишь в конце концов. Это уже понятно.
— Что мне делать? — спросил его Коля тем же голосом, каким мать спрашивала профессора-сексопатолога.
— Родителей твоих жалко! За что им такой позор, а?
— Что мне делать? — упрямо повторил Коля, уже смирившись с мыслью, что в этом мире его, «урода», никто жалеть не обязан.
Капитан оглянулся на закрытую дверь.
— Тикай, Колька, в Свердловск, а еще лучше — в саму Москву, — прошептал он. — Там, я слышал, вашего брата много. А в нашем поселке тебя или посадят, или насмерть забьют.
И Коля Истомин бежал в Москву.
Ему повезло. И трех дней не проболтался он на вокзале, как вычислил его опытным взглядом крупный московский сутенер.
— Дурочка! — выговаривал он Николаю нежным баритоном в шикарном номере «Метрополя». — Чего ты искал на Казанском вокзале? Приключений на свою хорошенькую попку?
Он поселил Николая в том же номере. Поселил на время, обещая, что через год Николай сможет купить себе в Москве прописку и квартиру. И тем же вечером привел к нему первого клиента, иностранца…
— Кого я только не повидал, — говорил Истомин. — И дипломатов, блин, и академиков разных умных наук. И артистов всенародных, которых раньше только по телевизору видел. Эх, знал бы мой батя!
— Чего они от тебя хотели? — осторожно спросил Джон.
Истомин хрипло засмеялся.
— А ты любопытный мальчик! Только этого в трех словах не расскажешь. Много, братишка, непонятных слов придумало человечество. «Страпон». «Фистинг». «Римлинг». «Ануслинг». «Флагелляция». Я за первый год в Москве, считай, новый язык выучил. Но я тебе этих слов объяснять не буду. Еще сблюешь прямо на пол.
— Неужели родители не пытались тебя разыскать?
— Родители! — в накрашенных глазах Истомина показались слезы. — Как ты думаешь, на какие деньги я доехал до Москвы? На те, что на другой день после разговора с капитаном нашел в своей куртке. И как, ты думаешь, эти деньги там оказались?
— Неужели…
— Батя подбросил.
— Но ведь это…
— Бесчеловечно? Какие еще ты знаешь слова? Я этих слов, братишка, может, целую тысячу вспомнил, пока в столицу в общем вагоне ехал.
Истомин снова закурил.
— Но потом всё понял и простил. А когда простил, мне с клиентами легче стало. Стал я к ним как к больным людям относиться. Вроде нянечки или медсестры в палате для «тяжелых». А родители — что? Ну, судили бы меня на глазах всего поселка или повесился бы я. Кому от этого было бы хорошо? Давай выпьем лучше. Фрау, водки!
Стюардесса принесла два пластиковых стаканчика.
— Найн, фрау, — сказал ей Истомин. — Пузырь давай!
Джон вздохнул. Отказать Истомину после его рассказа было невозможно.
— Понимаешь, я не голубой, — сказал Истомин, когда они выпили по первой. — Я — женщина. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Я бабой хочу быть. По полной программе бабой. Я детей рожать хочу!
— А зачем летишь в Таиланд?
— Вот о том и речь, — строгим голосом ответил Николай. — Привязался ко мне в Москве один немчик. Бога-а-тенький! Потащил за собой в ФРГ. Обещал, если хорошо буду себя вести, сделает мне операцию за свой счет. Но в Европе это дорого, а немцы народ прижимистый. В Азии дешевле. Особенно в Таиланде. Там пол поменять, что у нас аппендикс вырезать.
— Дай тебе Бог! — растроганно сказал Джон, разгоряченный водкой и рассказом Истомина. — А не обманет тебя немчик?
— Я ему тогда ночью яйца отрежу, — нахмурился Николай.
— Николя-ай! — раздался позади пьяноватый голос с немецким акцентом. — Где ти, шя-а-лю-ун?!
— Фашист зовет, — раздраженно сказал Истомин. — Соскучился, сволочь. Прощай, брат! Может, увидимся еще? Когда я женщиной стану.
— Обязательно увидимся, Ника! — уверенно отвечал Половинкин.
Глава девятнадцатая
«Добро пожаловать в ад!»
Вирский не обманул Половинкина.
Он не сажал девочку на иглу. Он терпеть не мог всех этих иголок, этого бездумного, варварского обращения с кровью, когда она врывается в шприц из напряженной вены и затем медленно возвращается обратно под искусственным давлением. О-о, он насмотрелся на этих несчастных наркоманов, которых приводили к нему мамочки, веря в его чудесные способности. Что ж, он, наверное, мог бы помочь им… Но он вовсе не собирался тратить свои драгоценные магические силы на каких-то гадких мальчишек.
Как-то он застукал их прямо в подъезде, где находился его офис и молельный дом. Мальчишки потихоньку смылись от родителей во время моления и ширялись на лестничной площадке возле мутного, загаженного мухами окна. Заметив Вирского, они испугались, как если бы их застали за онанизмом. Один выронил шприц, уже всаженный в вену, с немалым трудом найденную. Кровь брызнула на стены и стекло. Вирский отвернулся.
Нет, он не сажал девочку на иглу. Правда, по дороге из Кронштадта, в машине, пришлось незаметно сделать ей инъекцию в бедро. Ася этого не заметила, такой тонкой, тоньше комариного носа, была иголочка. Через несколько секунд она впала в эйфорию и перестала дергаться.
