Раздались частые гудки.
— Когда идет автобус на Ленинград? — закричал Джон.
— Я отвезу тебя, — предложил Семен Петрович.
— Не надо, — резко возразил Джон.
И вдруг затопал на Корчмарева ногами.
— Отстаньте! Отвяжитесь! Пошли к черту! Все! Вы! Любовь Егоровна! Барский! Чикомасов! И дети! И папаша мой неизвестный! Теперь всё буду делать один!
— Бунт? — прищурился Корчмарев. — Кронштадтский мятеж? Ну, поступай, как знаешь, парень…
Медный всадник, о котором он слышал много восторженных слов от их соседа в Питсбурге, бывшего деникинского генерала, не понравился Джону. Он не понял, что такого особенного в конной статуе русского царя. Смутил непомерно огромный хвост лошади, похожий на сноп сена. Неприятной показалась и осанка всадника, горделиво-вызывающая. Джон представил себе на этом коне Геннадия Воробьева, и ему стало ужасно смешно.
Нищий старик, от которого за несколько метров воняло мочой, кругами бродил вокруг памятника и время от времени, вскидывая седую всклокоченную бороденку чуть ли не выше увенчанной лаврами головы Петра, пронзительно верещал:
— Ужо тебе!
Потом умолкал ненадолго и снова нарезал круги вокруг Всадника, как бы в поисках чего-то. И снова верещал:
— Ужо тебе!
Это повторялось уже не раз, а Вирский всё не появлялся. Джон начинал нервничать. Он чувствовал, что его колотит от страха и ненависти. Но перед кем, к кому? Нет, не только Вирский, весь город был ему неприятен. В нем было много холодной, нечеловеческой красоты. Он принуждал обморочно любоваться собой, надменно глядя глазницами фасадов на бедно одетых людей с усталыми лицами. И этот нищий, тыкающий в основателя Петербурга своей грязной бородой, был в чем-то прав.
— Джон Половинкин, я не ошибаюсь? — неожиданно обратился к нему бомж.
— Да, — обомлел Джон.
— Вам надлежит отправиться на Невский проспект. Пересечете Дворцовую площадь, повернете налево и идите по правой стороне Невского, пока к вам не подойдет следующий связной.
Взгляд старика снова подернулся пленкой безумия.
— Ужо тебе…
На Невском проспекте, напротив Казанского собора, похожего на громадные клещи, к Джону подбежал мальчик с ранцем за спиной.
— Дяденька, вам записка! Дяденька, с вас доллар!
Из записки, нацарапанной печатными буквами на клочке газетной бумаги, следовало, что Вирский ждет его через два часа в некрополе Александро-Невского монастыря.
Некрополь был закрыт на ночь. Джон осторожно потрогал дверь в невысокой каменной стене, на которую указал шустрый проводник, и, убедившись, что дверь заперта, растерянно огляделся. Мальчик исчез. Он стоял один в сгустившемся сумраке, взирая на величественный Александро-Невский собор.
«Что я тут делаю?» — подумал Половинкин и тут услышал, как со скрипом закрываются ворота монастыря.
— Стойте!
— Чего орешь? — спросил его колченогий сторож с «беломориной» в губах. — Американец? Тебя ждут. Ты один?
— Один.
— Кто тебя знает… — ворчал старик, ключом отпирая скрипучую дверь на новое кладбище, где покоились люди искусства и литературы. — Тебя как зовут?
— Джон.
— Ну и всё! — отрезал сторож, будто Джон спорил с ним. — Не болтай лишнего!
Он пропустил Джона в некрополь. Там было темно, сыро, в воздухе веяло чем-то тревожным. Половинкин впервые оказался на ночном кладбище.
— Лети, голубь, — сторож грубо толкнул его в плечо. — Твой любимый тебя дожидается. Пойдешь по этой дорожке, потом направо и упрешься в могилу Петра Ильича Чайковского, царство ему небесное за «Лебединое озеро»! И чтобы, смотрите, тихо там! В кусточках как-нибудь, незаметно. Застукаю на могиле, обоим кости переломаю! Час вам, голуби, даю на всё про всё. Чтоб через час тут как штык!.. Пидарасы, — нарочито громко, чтобы услышал Джон, ворчал он, запирая дверь с наружной стороны. — Труполюбы! Пакость какая, прости Господи!
Половинкин вспомнил слова Славы Крекшина про дискотеку на армянском кладбище, вспомнил пьяного мужичка на скамейке возле офиса Вирского в Москве, тоже обозвавшего его «пидарасом». Стало так гадко и так тошно, что его с мучительным блаженством вырвало на ближайшую могильную ограду. «Федор Михайлович Достоевский» — напрягая зрение, разобрал он на надгробии.
Пошатываясь и зажав ладонями уши, в которых стоял непрерывный, разрывающий перепонки звон, Джон побежал по центральной дорожке к желтому домику.
Вирский вынырнул из кустов внезапно.
— Опаздываете, сэр! Заставили старика мокнуть в кустах. А у меня суставы больные… Нехорошо!
— Почему здесь? — возмущенно спросил его Половинкин. — Знаете, за кого принимает нас сторож?
— За некрофилов, хи-хи! — обрадовался Родион Родионович. — Ну и чудненько! Я, Джонушка, конспиратор с большим стажем. Впрочем, попробую объяснить. Ни одному гэбэшнику не придет в голову, что я назначил вам свидание ночью на кладбище. Во-первых, неизбежны свидетели — тот же сторож. Во-вторых, слишком экзотично, «Том Сойер» какой-то! Но главное — тут ведь западня для меня. Кругом, как вы видите, стены, хотя и невысокие, и бежать мне, в случае засады, будет проблематично.
— Где девушка?
— Ах ты, какой торопыжка! — засуетился Вирский, и Джону показалось, тот нарочно тянет время. — Девушку ему подавай! Ты заслужи! Обидел дядю, племянничек, — проси прощения!
— Какого еще дядю? — с негодованием воскликнул Половинкин. — Какой еще племянник?
— Ну, не родной, но и не седьмая вода на киселе. Я твой дядя, двоюродный брат твоего отца.
— Вы бредите! — вскричал Половинкин.
— Но-но! — строгим голосом сказал Родион Родионович. — Шутки в сторону. Желаешь получить свою Асю, змееныш, пиши, что я продиктую. Вот бумага, ручка и планшет. Я посвечу тебе фонариком.
«Я, Джон Половинкин, находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что моим отцом является…» — начал диктовать Вирский, но вдруг остановился. — Нехорошо: «заявляю» и «является». Стилистически некрасиво. Давай лучше так: «…находясь в здравом уме и без принуждения со стороны, заявляю, что мой отец, полковник КГБ Платон Платонович Недошивин, в октябре 1977 года задушил мою мать, Елизавету Васильевну Половинкину, чтобы скрыть факт своего отцовства. Об этом перед смертью мне сообщил капитан милиции в отставке М.М. Соколов…»
Диктуя, Вирский важно прохаживался возле могилы Чайковского, скрестив на груди руки, и не сразу заметил, что Джон лежит на земле в глубоком обмороке.
— Э-э, так не годится! — испугался Вирский, выхватил из кармана флакон с нашатырем и поднес к лицу Половинкина. Половинкин встрепенулся…
— Я не буду это писать, — сказал он, — потому что это неправда. Ничего такого капитан Соколов мне не говорил. Никакого Недошивина я не знаю. Мой отец — Дмитрий Палисадов.
