— Мама! Мама!
Только заорал — проснулся.
Вот и теперь капитан почувствовал себя маленьким и беспомощным в этой непривычной, но уже несомненной для него вечной жизни. А ведь догадывался, старый дурак, что так оно и будет, что не умирает человек весь. И Прасковья о том твердила.
Ой, как же страшно!!!
— Мама! Мамочка!
Сдавил Соколов веки до боли, и брызнули из глаз его слезы, да какие горючие, прожигающие! Словно камень растворили они внутри, тот, что тянул его к земле и чуть не расшиб о камень же. Но исчез камень, а внутри легко не стало, как тогда, когда летел он над городом и видел свою Прасковью. Внутри стало пусто, как в брошенном доме. Страха не было, подступила смертная тоска. И снова заплакал Соколов от охватившего его одиночества. Да пусть бы кары небесные поскорей, что ли, начинались, чем стоять вот эдак, как болвану, на пустой церковной площади, с пустотою же внутри!
Вдруг он понял, что будет делать. Пойдет к Прасковье. Живого ли, мертвого, она его не оставит. Не в ее это характере. И вспомнил Соколов слова жены, тихо, укоризненно брошенные после очередной ссоры, когда наговорил он злых гадостей сверх меры:
— Максим! Бранишься, слова грубые говоришь, грех на душу берешь. И того, глупый мужик, не понимаешь, что муж через жену спасается.
Права была его баба. В сто раз она умнее его. Бежать к Прасковье! Там ему и приют и спасение!
— Стой, — услышал он строгий окрик.
Соколов обернулся. На ступеньках, ведущих в храм, стоял коренастый юноша с несоразмерно короткими ногами, одетыми в белые порты. Капитан сразу узнал его раскосое лицо — Шамиль Насредеев, заряжающий из экипажа Соколова. В полку Шамиля звали Чингисханом. Татары вообще-то народ обидчивый, но Шамиль, видно, был неправильный татарин. Он ни на что не обижался, служил беспрекословно, а главное — все в той жизни умел и знал какой-то особенный, ласковый подходец к поварам. Потому за провиантом всегда посылали Шамиля Насредеева.
Но больше Шамиля поразило Максима Максимыча другое существо. Позади юноши в церковной полутьме стоял белый конь с желтой гривой. И коня Соколов узнал тотчас. Это был Орлик — купленный председателем колхоза в соседнем племхозяйстве красавец жеребец чистой орловской породы. Купили его практически за бесценок по причине врожденного дефекта задней ноги, на которую Орлик заметно прихрамывал. Помощник он оказался бесценный, но в начале войны безотказного Орлика загнали насмерть во время эвакуации, когда и людей жалеть было некогда.
— Шамиль! Какими судьбами? — уже бросившись к бойцу, Максим Максимыч понял, что сморозил глупость. Какими судьбами? Такими же, как и он.
Они обнялись.
— Шамиль, родненький! Как ты тут? Как ребята?
— Всё в порядке, Максим. Ребята тоже мечтают встретиться с тобой. Но им нельзя.
— Почему?
— Потому что они, как и я, как и все мы, погибшие на войне, принадлежат к небесному воинству. Нам нельзя ни на секунду покидать своих боевых постов.
— Это правильно! — одобрил Соколов. — А ты что не на посту? В самоволке, значит?
— Нет. — Шамиль обаятельно улыбнулся, обнажив свои ровные белые зубы. — Мой пост — это ты.
— Выражайтесь яснее, товарищ боец.
— Я — твой ангел-хранитель, капитан.
— Постой, — заволновался Соколов, недоверчиво глядя на татарина. — Какой ангел-хранитель? Во-первых, ты вроде бы мусульманин. Во-вторых, насколько я знаю, ангел-хранитель дается человеку от крещения.
— Тогда и тебе был дарован ангел-хранитель. Но вспомни, Максим, часто ли ты звал его на помощь?
Соколов смутился.
— Что ж ты удивляешься, что он тебя покинул? — спросил Шамиль, и в голосе его слышалась тихая боль за капитана.
— Но ты же… Я тебя тоже не звал.
— Нам позволили выбирать — кого из оставшихся в живых на войне охранять от зла, от случайной смерти. Мы с ребятами посовещались и…
— Понятно, — усмехнулся Максим, взглянув на Насредеева с нежностью. Тот и на фронте за ним, младшим лейтенантом Соколовым, чуть ли не как нянька ухаживал. Потеряет, скажем, Соколов ложку, Шамиль сейчас же новую из березы вырежет. Он все умел. — В ординарцы тебя командировали?
— Вроде того, капитан.
— Постой, Шамиль, — снова заволновался Соколов. — Ты зачем меня остановил? Куда меня отконвоировать хочешь? К Богу своему? Аллаху? Не хочу!
Максим Максимыч думал, что эти слова разозлят небесного воина, но Шамиль только улыбнулся.
— Бог един, Максим. И никто тебя насильно к Нему не отправляет. Но знай, если ты сейчас пойдешь к людям, это будет худший выбор. Ни Прасковья, никто из живых не узнает тебя. Ты станешь цветком, деревом, животным. Ты будешь вселяться в больных, бесноватых. Это будет бесконечная смена воплощений, стирающая душу до дыр, до лохмотьев. Нет ничего более мучительного.
— Что же мне делать, Шамиль? — заплакал Соколов и подумал, что он слишком часто плачет в новой жизни. — Раз ты ангел, помоги мне!
— Я помогу! — обрадовался Насредеев. — Но и ты слушайся меня. Бог милосерден, и тебе дарован отпуск. Как после войны, помнишь?
— Это в Конь?! — ошарашенно спросил Соколов. — Ты с ума сошел, мало́й! Там три старухи остались и дома сгоревшие. Лучше сразу в ад!
— Увидишь, — загадочно улыбнулся татарин. — Садись на коня!
И снова Малютов лежал под Соколовым. В последний раз на земле видел он его жителей. Видел Прасковью, уже отложившую шитье, уже беспокойно поглядывавшую на дверь, серчавшую на мужа. Увидел Вострикова, обреченно тащившегося к его подъезду…
— Быстрее, азият!
И вот уже не земля под ними, а черный космос. Звезды и планеты мчатся мимо, как угорелые. Ни одну не разглядишь, лишь коротким жаром обдает от звезд и ледяным холодом от планет…
— Крепче держись, Максим!
Господи! Не обманул татарин! Не обманул воин, ангел-хранитель!
— Здравствуй, Красный Конь! — что есть мочи орет Соколов, увидев снова Землю, но только совсем голубую, совсем яркую, ярче, чем на космических фотоснимках. И самое яркое пятно на Земле — Россия, а на России — Красный Конь.
Обернулся татарин. Смеется, скалит свои белые зубы. Соколов быстро соскочил с жеребца. И — утонул в медовом луговом разнотравье, промокнув от утренней росы. Да, застоялись травы этим летом. Конец августа уже.
Насредеев разнуздал коня и направился к реке. Максим Максимыч понял, что в Красный Конь он пойдет пешком и один. Деревня была недалёко, но почему-то Соколов не мог понять, с какой стороны села они приземлились. Все вокруг было ему знакомо, и все как-то не так. И вдруг Соколов ахнул! Ну конечно, конечно! Все было так, как в конце войны, в августе сорок пятого, когда они с Василием «на трех ногах» возвращались в село. Вот по этому самому, поросшему высокой, в человеческий рост, травой полю возвращались.
