В Красном Коне Половинкин впервые увидел, как живая природа пожирает цивилизацию.
Чтобы выйти к первым рядам домов, пришлось продираться через заросли крапивы. Крапива была выше его ростом и напоминала тропические деревья. Первый ожог пришелся одновременно на лицо и руки. Джон ринулся сквозь заросли, надеясь выбраться из них как можно скорее, но споткнулся обо что-то железное, с рваными острыми краями, распорол джинсы и почувствовал, как по ноге заструилась горячая кровь. Он выругался по-американски очень громко и дальнейший путь проделывал осторожнее. Препятствия были на каждом шагу: полуистлевшие скаты от машин, остатки грубой деревянной мебели, мотки стальной проволоки, словно специально подброшенной для того, чтобы случайный человек натыкался на ее острые и ржавые вздернутые концы.
Наконец крапива закончилась. Джон освобожденно рванулся и ухнул по колено в придорожную канаву, как ртутью, наполненную жидкой грязью.
— Черт!
Выбравшись на дорогу, он оглядел себя. За несколько минут он превратился в жалкого оборванца. К тому же рана на ноге наверняка была заражена. Джон достал из спортивной сумки походную аптечку и фляжку с виски, которые вез из Америки для непредвиденных случаев, наскоро обработал рану и обмотал ее бинтом. Затем огляделся.
Пейзаж был самый омерзительный. За разбитой тракторами дорогой возвышались заросли крапивы и лопуха, в которых утопали скособоченные штакетники и полуразрушенные дома с выбитыми окнами и дырявыми кровлями. Вместо крыш чернели обглоданные ребра стропил. Ветер завывал в настежь раскрытых дверях. Впрочем, пройдя по улице, Джон обнаружил несколько неплохо сохранившихся домов с обкошенной вокруг них травой. Они жутковато блестели целыми стеклами в лучах заходящего солнца и совсем не располагали к тому, чтобы подойти и постучаться на ночлег. Почему-то было ясно, что ни одной живой души в этих домах нет. Они просто законсервированы, а крапива обкошена для того, чтобы нежданный гость не отважился бы попользоваться домом, решив, что он ничейный.
Деревня была мертва. Природа набросилась на нее с жадностью трупоеда. Сначала пожрала самые нежные и сладкие кусочки — тонкие жердины штакетников, источенные древесным жуком. Потом не побрезговала пищей погрубее — глиняной штукатуркой стен из красного кирпича, кривыми оконными рамами, продавленными дверными косяками. И наконец эта обжора приступила к самой невкусной трапезе — к кирпичным стенам.
«И это — Россия?!» — тоскливо думал Джон, бредя по центральной улице. Тот самый волшебный рай, о котором с ностальгией вспоминали русские эмигранты? Нет, эта страна не имеет права на жизнь!
— Что-то потерял, мало́й? — услышал он сиплый мужской голос.
Посреди дороги, в колее, раскорячив короткие ноги в кирзовых сапогах, стоял низкорослый мужичок в рваной телогрейке. На его землистом, сильно обветренном лице поразительно светились красивые голубые глаза.
— Фазенду подыскиваешь?
Джон промолчал.
— Правильно! — по-своему расценил его молчание незнакомец. — Без фазенды ныне не проживешь. Слыхал, что в Москве творится?
— Какая фазенда? — не понял Джон.
— Бабы наши совсем умом тронулись от бразильских фильмов. Бросают коров недоенных, мужиков некормленых и бегут к телевизору. Ах, моя Мануэла! О, мой Родригес! Так что избы мы называем фазендами.
Большие глаза незнакомца приветливо глядели на чужака, рот был растянут в добродушной улыбке, но на всем лице лежала печать каждодневной усталости трудового человека, у которого уже нет сил на злость и подозрительность. Он рад любой встрече, потому что она вносит в его жизнь хоть какое-то разнообразие.
— Ну что, показывать фазенду?
Половинкин кивнул.
Мужик суетливо засмеялся, и Половинкин увидел, что половина его зубов — железные.
— Считай, тебе крупно повезло! Есть одна фазендочка непроданная. С тебя — бутылка шнапса.
— Какого еще шнапса? — опять не понял его Джон.
— О спирте «Рояль» слыхал? Говорят, евреи придумали, чтоб русский народ извести. Но забористый, падла! Вчера ящик в сельпо завезли. Народ его, понятное дело, мигом растащил. Но один бутылёк продавщица для меня припрятала! Только денег у меня нету. Совсем нету. Не плотют нам ни хрена!
Он сообщил это радостным голосом, как будто отсутствие денег было для него приятным жизненным фактом.
— Ну, пошли смотреть фазенду!
По дороге они познакомились. Джон почему-то соврал и назвался Иваном, журналистом из Москвы. Мужика звали Геннадий Воробьев, по-свойски — Воробей. Именно так он и просил себя называть. За короткий путь Воробей успел рассказать свою биографию. Родился в этой деревне, служил на флоте, вернулся в ту же деревню, потом отдавал долг родине в солнечном Магадане, теперь работает пастухом, потому что на другую работу его принимать отказываются. Хотел бежать в Город, но не вынес тамошней суеты и грязного воздуха. Кроме того, есть у него на местном кладбище одна могилка, кроме родительской. Это его последний должок.
Он часто произносил слово должок, и лицо его болезненно искажалось.
— Как ваше полное имя? — спросил Джон.
— Геннадий Тимофеевич я, — удивленно зыркнув на него, ответил Воробей.
— Можно я буду вас так называть?
Воробьев расцвел лицом.
— Правильно, мало́й! Нельзя отцов забывать. Тебя самого-то — как по батюшке?
— Иван… Иванович.
— Ну, нет! — засмеялся Геннадий. — Иванычем я тебя звать не стану! Иваныч — это наш печник. Я тебя буду звать просто Ваня. И хочу я тебе, просто Ваня, задать один вопрос. Только честно, ты в Бога веришь?
— Да, — твердо сказал Джон.
— Журналист, и в Бога веришь?
— А вы сами верите?
Воробей серьезно посмотрел на него.
— Я не верю, я знаю, — коротко ответил он. — Если бы не знал, ни за что бы не поверил.
Они уже стояли возле низкой, без цоколя, кирпичной избушки.
— Это и есть ваша фазенда?
Воробей смутился.
— Не глянулась? — опустив глаза, спросил он. — Это не моя фазенда. Свою я продал. Живу в общежитии для молодых специалистов. Это изба Василисы Егоровны Половинкиной. Она мне наказала ее дачникам сдавать либо продать. Так не нравится, что ль?
— Как вы сказали?!
— Ну, сдать… продать…
— Как вы назвали ту женщину?!
— Василиса Егоровна Половинкина. Она тут невдалеке, с дураками живет. Ее туда после смерти дочери определили. А я как вернулся из тюрьмы, ее забрал. Ходил за ней. А теперь как за ней ходить? То я с коровами, то пьяный, то враз и пьяный и с коровами. Пришлось ее назад к дуракам вернуть. Там хорошо. Кормят — дай бог каждому. Что это с тобой, Ваня?
Потрясенный до глубины души Джон едва дышал. Воробей с силой толкнул дверь. Дверь была не заперта и, скрипя, отворилась. Они вместе вошли в прохладный полумрак прихожей.
