— Проснулся, американец! — сказала она, и мгновенно голос ее, резкий, грубый, вернул прежний образ.
— Вообрази! — возмущалась Ася. — Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Прямо в печь сунула и сожгла! Я проснулась, а на моем стуле висит вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница теперь, блин. Пришлось постричься, как тифозной.
— Зачем же? — издевательски спросил Джон.
— Ты тупой или прикидываешься? С «кислотой» и в этом платье!
— И правильно, что сожгла, — заворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. — Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Ну что ж теперь? Платьишко это не хуже. Совсем новое, Варя и года его не проносила. А ты в нем хороша!
Услышав это, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула и в сердцах пошла обратно на кухню, бормоча: «Как ты эту вертихвостку ни одень…»
— Правда хороша? — спросила Ася.
— Очень! — честно признался Джон. — Совсем как взрослая девочка.
— Сам ты взрослый мальчик! — надулась Ася.
Настроение ее вмиг испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипенье масла и дразнящий запах жареного домашнего теста — Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с грибами, яйцом и луком.
Послышался тихий смех.
— Да, юноша! Непростая девушка, — сказал Тихон. — Трудненько тебе с ней придется.
— Почему мне? — фыркнул Половинкин.
Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.
— А где Петр Иванович? — спросил Джон.
— Где ж ему быть? — крикнула из кухни попадья. — В храме он, на службе. Истомились без него наши бабы. Каждое утро спрашивали.
Тихон Иванович осуждающе покачал головой.
— Большой грех ревновать Петра к прихожанкам, — сказал он. — Пеки лучше пироги. Скоро дети с огорода вернутся.
Попадья смолчала.
— Тихон Иванович, — понизив голос до шепота, спросил Джон, — не может быть, чтобы это были всё… их дети?
— Ты хочешь знать, нет ли среди родных детей еще и приемных? Нет.
— Это удивительно! — воскликнул Джон. — Ведь их человек двенадцать, не меньше!
— Тринадцать, — уточнил отец Тихон. — Петр Иванович нарочно взял тринадцатую девочку, чтобы отучить жену от суеверного страха перед числом тринадцать.
— Так все-таки взял?
— У Чикомасовых нет родных детей. Эти дети из того самого детского дома, где вы с ним вчера были.
— Интересно, — помрачнел Джон, — по какому принципу они их себе отбирали?
— Ах вот ты о чем. А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и серьезно нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь и не в интернате, а в больнице. Так что ты, милый (Тихон неприятно засмеялся), попал в самый натуральный сумасшедший дом. Пьющий поп, больная попадья, ненормальные дети и я — юродивый.
— Можно мне на службу? — спросил Джон.
— Сходи, — обрадовался отец Тихон.
— И я с тобой! — крикнула Ася, выскакивая из кухни.
— И ты сходи, — сказал старец. — Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.
— Откуда вы знаете?
— Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крест на груди носить положено.
— Разве ты верующая? — спросил Джон, когда они быстрым шагом, чтобы не пропустить службы, пересекали церковную площадь. Он взглянул на Асю и прикусил язык. Уже в третий раз эта девочка преобразилась. Она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платочек и превратилась в основательную богомолку.
В храме было прохладно и сумрачно. Служба еще не началась.
— Приехал? — услышали они сдавленный шепот.
— Приехал!
— Хорошо! Этот, новенький, который его заменял, совсем, прости Господи, какой-то бестолковый!
— Молодой еще!
— Я к исповеди готовилась, а отец Петр возьми и отъедь. Пришлось еще поститься. А мне врачи не велят.
— Нынче исповедуешься.
— Ага.
— Слыхала? Отца Петра в Москву переводят.
— Да ты что-о-о!
— А зачем он в Москве был? Говорят, призвал его сам святейший. Обласкал и говорит: «Наслышан я о тебе! Хватит тебе в глухомани талант свой в землю зарывать. Даю тебе приход самый богатый, в самом центре Москвы. Не то ступай ко мне помощником».
— И правильно! Отец Петр высокого полета человек! Чего ему с нами, дурами, тут валандаться?
— Помирать нужно, Марковна, вот я о чем толкую. Не хочу, чтоб другой батюшка меня отпевал.
— Подумаешь, прынцесса… Кто надо, тот и отпоет!
— И то правда. По нашим грехам да еще выбирать.
— Разговаривающим в храме посылаются скорби, — раздался рядом с Джоном тонкий мужской голос. Джон повернул голову и увидел седоволосого, небольшого роста мужчину с приятным, но каким-то детским лицом.
— Аркадий Петрович, спаси Христос! — осклабилась старуха, переживавшая, что не успеет умереть при отце Петре.
— Прему-у-дрость! Про-о-сти! — донесся из глубины храма знакомый и в то же время незнакомый голос Петра Ивановича. Это был уже не голос, а глас. Батюшка вышел из левой двери алтаря в сопровождении мальчиков-близнецов, которых Джон вчера видел за общим столом уплетающими борщ и бросающими мнимо равнодушные взгляды на голые ножки Аси. Чикомасов был облачен в священнические одежды, на груди его висел большой крест. Все это показалось Половинкину несколько искусственным, смешно контрастирующим с тем, что было прошлым вечером. Высокая камилавка делала Чикомасова выше и значительнее, и это тоже показалось Джону фальшивым. Ему захотелось подойти к нему и задать какой-нибудь житейский вопрос: «Вы с какой начинкой пирожки любите?»
Он посмотрел на Асю и обомлел. В белом платке, нежно обрамлявшем ее лицо, она замерла и глядела на Чикомасова широко распахнутыми глазами, в которых были восторг и изумление и что-то еще, чему Джон не мог найти точного русского слова…
Он не мог понять себя. Разум говорил, что все это русское действо с восторженными старухами и ряженым Чикомасовым — глупая архаика, нелепость, игра взрослых детей, которых словно олицетворял седой мужчина с детски приятной внешностью. Но, независимо от разума, сердце его окатывали горячие волны любви.
Людей в храме прибывало. Чикомасов несколько раз обошел внутренность храма, широко размахивая кадилом, от которого шел сладковатый, умопомрачительный запах, ввергавший Джона в какое-то идиотическое состояние. От запаха ладана и парафина Джон ослабел. Возможно, он упал бы, если бы его не стискивали со всех сторон. Один раз его так тесно прижали к Асе, что он почувствовал ее всю, ее восхитительное тело, пахнувшее душистым детским мылом, и ему стало неприятно от мысли, что точно так же ее прижимают к другим мужчинам. Впрочем, сейчас Ася была не с ним. Она принадлежала Чикомасову и этим людям, с которыми составляла единое тело и душу. А Джон, как ни билось его сердце, чувствовал себя здесь чужим. Проходя мимо них, Петр Иванович взглянул на него строго и, как показалось Джону, осуждающе, зато седого мужчину с детским лицом он благословил, быстро скользнув рукой по его низко склоненной голове.
