Но как веревочке ни виться… Когда арестовали Берию, обнаружилось секретное досье на Серафиму. Сначала ее хотели убрать, слишком много важных персон было с ней связано. За ней охотились, она скрывалась по всей стране. Потом сумела отстоять свою жизнь. Вероятно, опять при помощи шантажа. После закрытого суда оказалась в лагере под Карагандой. Там она встретила удивительного человека, бывшего епископа, и стала его духовной дочерью. Перерождение было таким стремительным, что лагерное начальство лишь разводило руками.
Она появилась здесь в начале шестидесятых годов. Работала уборщицей, нянечкой, воспитательницей, заочно окончила педагогическое училище… Долго сражалась с директором. Ах, какой это был негодяй! Он использовал криминальные таланты детей, принуждая попрошайничать, даже воровать! Теперь Серафима — на его месте. И это великое благо, потому что судьбу этих детей она переживает как свою.
— Все равно, — упрямо твердил Джон. — Она не смеет ломать психику ребенка.
— Да, она ломает ее. Но как? Ведь она предложила Нине свободный выбор. Если бы та выбрала ваши деньги, никто — поверьте, никто! — не стал бы ее осуждать. А ведь попрошайничество считается здесь первым грехом. Почему? Да очень просто. Серафима пытается воспитать из них независимых людей. Таких людей, которые не держат зла и обиды на общество, ничего не требуют и не просят. Они рассчитывают только на свои силы, но при этом лишены гордыни. Главная цель их жизни — завязать узелок на оборванной ниточке поколений. Дети этих детей будут нормальными людьми.
— Звучит красиво, — ядовито сказал Половинкин. — На деле она просто издевалась над ребенком. Что плохого, если девочка купит конфет и поделится с подругами?
— Никто у нее не возьмет!
— Взяли же они подарки от вас.
— Это совсем другое! Эти дети — члены нашей приходской общины. Все, что я привез, куплено на деньги их церковных братьев и сестер. А вы — извините меня, конечно! — просто кинули Нине валютную подачку.
— Еще и валютную, — скривился Половинкин.
— Нет, в Серафиме совсем нет квасного патриотизма! Наоборот, я бы сказал, она какая-то… не совсем русская, что ли… Жесткая, решительная, дисциплинированная. Когда дети собирают клубнику в совхозе, она никому не верит на слово, заставляет директора с каждым подростком подписывать индивидуальный договор. Директор ругается, но все-таки нанимает ее питомцев. Они работают в десять раз лучше, чем местные, не пьют, не воруют, не продают урожай налево.
Серафима глубоко верующий человек, но не позволяет мне крестить детей до тех пор, пока они сами об этом не попросят. В сознательном уже возрасте. Тут я с ней решительно не согласен! «Как же так? — говорю. — А если, не приведи Бог, невинное дитя умрет вне лона Церкви, ведь это твоя, Серафима, вина будет! Как же ты можешь брать на себя такую ответственность?»
— А она? — спросил Половинкин.
— А она: «Если Бог попустил этим детям такие испытания, значит, Он уже следит за ними. Значит, они уже Им отмечены. И Он не допустит их преждевременной смерти». И вообразите: за все время, что Серафима тут директор, — ни одного смертного случая. А ведь дети попадают сюда ослабленные, с букетами врожденных болезней. И ни один еще не миновал крещения. Но уж тут я на своем посту! Только произнесло чадо: «Хочу крестик!» — сейчас мне об этом докладывают. У меня здесь — хе-хе! — свои осведомители есть.
— И никто не отказался?
— Был один мальчик.
— И где он сейчас?
Чикомасов круто остановил машину на обочине.
— Вы ничего не хотите сказать, Джон? — спросил Петр Иванович.
— Ах, перестаньте! — вспыхнул Джон. — Всё вы поняли, обо всем догадались! Да, я тот самый мальчик, который написал на Серафиму Павловну донос, что она тайно приобщает детей к религии.
— Но ведь это неправда, — удивленно пробормотал поп.
— Да, это был я! — с бешенством крикнул Джон. — Что она себе позволяет! Лезет в чужую душу, как в свою собственную, копается в ней, как в чужой постели, как в мусорном ведре! А там, может, столько гнили и грязи, которые ребенок хочет спрятать от посторонних глаз! И не скажешь ей: пошла вон! Она же святая!
— Вы не правы, Джон, — вздохнул священник, — но теперь я лучше стал вас понимать. Кстати, как вас звали тогда?
— Иван.
— Вы не правы, Иван.
— Я не Иван, а Джон!
— Вы не правы, Джон. Но Серафима действительно чего-то не поняла в вас. Вы слишком сложная натура, а она это не оценила.
— Все она оценила, все взвесила! Играла со мной как кошка с мышью! Прихватит зубами и отпустит… Она же не может без детской крови! Она же вампирша, кровосос!..
Половинкин затрясся в приступе эпилепсии. Чикомасов едва успел подхватить его, положить на заднее сиденье и втиснуть между зубов подвернувшуюся палку.
— Вот так, Ванечка! Сейчас пройдет! Я это умею.
— …Вы не Серафиму ненавидите, — говорил Чикомасов, когда они продолжили путь, — вы себя казните за тот поступок. Просто вы на весь белый свет обижены. Но зачем было из Америки, да еще спустя столько лет, передавать с кем-то донос на Серафиму? Допустим, она вела себя с вами неправильно. Но ей привезли вас без бумаг, без протокола. По закону она имела право вас не принять. Хотите, я вам кое-что расскажу? Серафима пыталась выяснить вашу родословную. Она в Москву специально ездила. И это значит…
— Что? — бледнея, спросил Джон.
— Это значит, голубчик, что она может что-то знать о ваших родителях. Вернемся назад?
— Не хочу… — прошептал юноша.
— Как угодно. Но если ваши родители известны, вам обязательно нужно их найти. Живыми или мертвыми. Без этого вы навсегда останетесь «половинкой». Обрубком душевным. Простите!
— Бог простит, — сказал Половинкин.
Глава шестая
Оборотни
Когда оба немного успокоились, Чикомасов, по просьбе Джона, продолжил свой рассказ о Вирском.
— Странно, — прошептал Джон.
— Что странно? — отозвался Петр Иванович. — Странно, что я побежал не домой, не к матери, а к священнику?
— Странно, что он не назвал ее имя, — продолжал свое Половинкин, — и еще потребовал за это какую-то плату.
— Существует народное поверье, будто люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные младенцы, становятся русалками, — стал объяснять Чикомасов. — Русалки не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают живых людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай имя!» — просят они со слезами. Но этого нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. И при этом сам теряет имя и становится нехристем. А поскольку через крещение каждый человек может пройти лишь один раз, такой человек сам становится русалкой.
