— Иди, милая! Обними жениха!
Настенька звонко рассмеялась, подскочила к Чикомасову и чмокнула его в щеку, смутилась и выбежала из дома, с неожиданной силой оттолкнув стоявшего на пороге Ивантера.
— Вы что здесь устроили! — взорвался секретарь комсомола, поднимая свой опоганенный значок. Он обернулся к Ивантеру и Вострикову, ища у них поддержки, но приятели едва сдерживались от смеха. Чикомасов погрозил им кулаком.
— Сговорились? Заманили? Чтобы посмеяться? Ну хорошо же! Посмеемся вместе, но в другом месте!
Сообразив, что заговорил стихами, Петр совсем испугался. Лицо его стало пунцовым, на ранних залысинах сверкнули бисеринки пота. Петр Иванович гордился своей внешностью, подозревая, что похож на Николая Островского. И сейчас мучительно думал: что сделал бы Павка Корчагин, если бы религиозный экстремист осквернил его комсомольский значок? Наверное, выхватил бы наган и пристрелил, как собаку!
— Не ожидал я этого от вас, Меркурий Афанасьевич! — пропел Чикомасов тоненьким голосом. — Сколько я вас покрывал! Но теперь нет, шалишь! Сегодня же отправлю письмо в обком о вашей разлагающей, идеологически вредной работе среди молодежи!
Тихон прыгнул к Чикомасову и больно схватил его за нос.
— Ты как с батюшкой разговариваешь! Ах ты, вонючка! А может, ты на место его нацелился? Может, ты домишко его себе присмотрел? Не рано ли, при живом-то хозяине? А ну, пшел отсюда… говноед!
С неожиданной для старичка силой Тихон развернул Чикомасова за плечи и поддал коленом под зад.
Никогда еще секретаря районного комитета комсомола Петра Чикомасова так не унижали.
— Мишка! Аркадий! — завопил Петр, бросаясь к выходу. — Я пошел за милицией! Задержите эту шайку до выяснения!
— Что же вы наделали, Тихон Иванович! — со слезами воскликнул Беневоленский.
Тихон лукаво взглянул на отца Меркурия.
— Очень мне понравился ваш Петенька, — нормальным голосом отвечал он. — Правда — замечательный человек! И это — наш человек!
— Но вы его… Вы значок комсомольский сорвали!
— А зачем он ему нужен? — удивился старец Тихон. — Ему в священники пора рукополагаться.
— В священники?! — завопил Меркурий Афанасьевич. — Главу комсомолии всего Малютова?!
— Это не вам решать! — строго сказал Тихон Иванович. — Сегодня комсомолец, завтра — священник. Готовьте-ка Настеньке приданое…
Глава пятнадцатая
Убить Отца!
— Послушайте, святой отец!
— Нет, это вы послушайте меня, Сидор Пафнутьевич! Во-первых, я вас просил не называть меня святым отцом. Какой я святой, помилуйте! Во-вторых, то, что вы говорите о церкви, — это ложь и оскорбление верующих!
— А то, что вы говорите о еретиках, не оскорбление верующих? А эти ваши милейшие церковные картиночки с «жидами, идущими во ад», не оскорбляют чувства евреев? Это во-первых. Во-вторых, я тоже просил вас не называть меня Сидором Пафнутьичем!
— Но почему?!
— Потому что если бы у вас было хоть немного такта, святой отец… или как вас там?
— Петр Иванович.
— Так вот, если бы вы были деликатным человеком, Петр Иванович, то догадались бы, что мне это имя неприятно.
— Ничего не понимаю, — священник развел руками.
— Увы, отцов не выбирают. Но свое литературное имя я сделал себе сам. Все порядочные люди называют меня Сидом Дорофеевым.
— Простите, Бога ради. Все-таки я никак в толк не возьму, чем вам не угодил ваш батюшка? Сидор — хорошее русское имя. А уж Пафнутий!.. Церковь знает четырех святых Пафнутиев, из коих двое русских. И еще замечательный Пафнутий — соловецкий инок, один из авторов Четьих миней.
— Плевать мне на ваш святой заповедник.
— Вот вы опять оскверняете человеческую речь. А ведь это большой грех. Если бы вы махали кулаками или даже, сохрани Господи, ножом каким-нибудь, и то было бы не так вредно. Ну нанесли бы нам телесные повреждения. А мы бы помазали синяки мазью, раны — йодом. Но сквернословие в самую душу человека проникает. И остается в ней, быть может, навсегда.
Этот спор на кухне квартиры Барского продолжался уже два часа. Спорили приехавший из Малютова священник, кругленький, с красным личиком и глубокими залысинами, покрытыми крупными бисеринками пота, и вольный художник по прозвищу Сид, высокий, поджарый, с пергаментным лицом и маловыразительными глазками, которые не меняли выражения даже в самые жаркие моменты спора.
Джон не мог понять, зачем он слушает это. Смысл спора почти не доходил до него, но азарт спорщиков странно увлекал.
— Плевать! — повторил Сид.
Он налил себе коньяку и быстро опрокинул в щербатый рот. Священник следил за ним улыбаясь.
— Вот, хорошо. Продезинфицируйте язычок!
— Брейк! — Вошедший в кухню Барский шутливо замахал руками. — Полноте ругаться! Мне странно слышать это после Америки. Там тебе сначала улыбнутся, а потом скажут какую-нибудь гадость. В России все наоборот. Сначала наговорят друг другу гадостей, а потом обнимаются. Я еще не познакомил вас с Джоном. Знакомлю. Петр Иванович Чикомасов, в прошлом комсомольский вождь, а нынче протоиерей. Сид Дорофеев — мой бывший ученик.
— Почему это бывший? — возразил Сид.
— Потому что ваша последняя книжка под названием «Цветы козла» выводит вас из круга моих учеников. Я не ханжа. Но повенчать «Цветочки» Франциска Ассизского, самого светлого христианского писателя, с… козлом! Я, конечно, плохой христианин, но и мне от этого тошно! Я не учил вас писать гадостей. Я говорил, что искусство — область горнего холода. Но в ледниках, дорогой Сид, не водятся мокрицы. В горах не воняет. А ваша книга воняет ужасно!
— Разве Достоевский не погружает нас в пучину зла?
— Он погружает нас в пучину зла.
— Но вы сами говорили, что русская литература слишком нянчилась с человеком и не показала его истинной животной природы. Все эти Ленские, Мышкины, провинциальные барышни, отдающиеся революционным болгарам… И наконец, мифический мужик Марей, у которого Бог за плечами сидит. Потом эта литература обласкала террористов и закончила обожествлением двух палачей, Ленина и Сталина, попутно воспевая, как барышень насилуют матросы, Ленских гноят в лагерях, а Мареев истребляют как класс. Это самая подлая и лживая литература в мире! Вместо того чтобы честно сказать: человек это животное, это козел вонючий, — она два века лгала, лгала и лгала!
— И что из этого следует? — иронически спросил Барский.
— А то, что в конце концов появились мы! Мы говорим: неважно, кто там прав: Ленин, Сталин или Бухарин. Важно признать, что человек — это козел. Надо смириться с нашей животной природой. И тогда мы научимся жить культурно, как весь цивилизованный мир. Моя книга — осиновый кол в хребет русской литературы!
