— Можно подумать, ты ее никогда не видел, — мрачно заметил сидевший на пне капитан Соколов.
— Пожалуй, припоминаю. Горничная из пансионата. Тогда дело тем более яснее ясного. Завела любовь с кем-то из гостей, рассчитывала на брачок, а местный женишок-то ее и того! Кстати, я вспомнил. У девушки точно был жених. Не из Малютова, а из деревни.
— Геннадий Воробьев, — уточнил капитан Соколов. — Я его с пеленок знаю. Самое большее, на что он способен, это в пьяном виде морду набить.
— Как знать… — не согласился Палисадов. Ему все больше нравилась его версия. — Любовь — страшная сила!
— Помолчи, Дима, — шепнул Палисадову стоявший рядом Тупицын. — Это дочка его лучшего друга.
Майор шагнул к Соколову.
— Простите, Максим Максимыч. Но эмоции, знаете ли, не лучший советчик.
Соколов впервые с интересом взглянул на Палисадова.
— Ты что, готовишь мое отстранение от расследования?
— Не понимаю вас, капитан Соколов! — неискренне возмутился Палисадов. — На что вы намекаете?
— Сам знаешь…
Соколов и Палисадов не любили друг друга. Палисадов был моложе капитана на семь лет и когда-то считался учеником Соколова.
Осенью 1945 года Соколов приехал с Прасковьей в Малютов и отправился в военкомат становиться на учет в твердой уверенности, что вскоре поедет в родное село. В село он поехал… в отпуск. В райкоме Соколова быстро убедили, что ему, боевому офицеру, пусть и контуженому, делать в деревне абсолютно нечего. Так лейтенант артиллерии стал лейтенантом милиции.
Послевоенный Малютов страдал от подросткового шпанизма. И ладно бы с наборными ручками ножами похвалялись пацаны друг перед другом. Но отступавшие впопыхах немцы оставили возле города несколько складов с боеприпасами, которые вездесущая безотцовщина нашла быстрее военных. Сколько этого добра было перепрятано в домашние сараи, под стога сена, в бабушкины комоды, было неизвестно. Но к ночной пальбе обыватели Малютова привыкли, как к шуршанию мышей под печками. Они от этого даже не просыпались. Не до сна было только лейтенанту Соколову, брошенному на подростковую преступность.
Капитан Аделаида Васильевна Метелкина чуть не плясала от радости, передавая в надежные мужские руки Максима проклятый подростковый фронт. Уж как она с ним намучилась, как намучилась!
— Господи! Наконец-то мужчина!
Аделаида задорно посматривала на смущенного Максима. А лейтенант опасливо косился на дверь: ну как заявится Прасковья, придумав подходящий повод. В дверь в самом деле постучали, но вошла не Прасковья, а высокий, красивый белобрысый юноша.
— А-а, Димочка! Молодец, что зашел! Вот, Максим, познакомьтесь с нашим бесценным нештатным сотрудником Дмитрием Палисадовым. Моя опора и наша общая — я имею в виду органы в целом — надежда! В трудное военное время он был моей правой рукой. И не только рукой, но ушами и глазами.
— Как это? — Соколов сделал вид, что не понял.
— Ну… Дима… наш информатор.
Аделаида Васильевна подошла к Диме и взъерошила ему волосы тем многозначительным жестом, который говорил не только о нерастраченной материнской нежности, но и о том, что не будь этот плечистый мальчик так молод и не будь Аде Метелкиной сорок два… Соколову стало неприятно.
— Товарищ капитан, — спросил он, когда Палисадов ушел, — где это вы такого бесценного кадра раздобыли?
— Раздобыла? — удивилась Метелкина. — Таких, как Дима, не раздобудешь, дорогой мой! Такие к нам сами приходят и остаются в органах навсегда. Я уверена, что Дима вырастет в очень крупного чекиста. Он из тех, кто делает жизнь с товарища Дзержинского.
— Понимаю…
— А я вас не понимаю. Какая-то ирония прозвучала в вашем вопросе.
Расстались сухо. Через неделю Метелкину перевели в Город. Но в конце концов Соколов остался ей за Диму благодарен. Кадр и в самом деле оказался бесценный. Да и человечек был непростой, с двойным дном, со своей личной драмой…
Палисадовы жили без отца, погибшего еще до войны. Тот приютил в своем доме беглого бандита, прикинувшегося крестьянином. Бандита, по наводке соседей, на рассвете пришли брать, и в завязавшейся перестрелке одна из пуль досталась хозяину дома. Диме было тогда восемь лет. На всю жизнь запомнил он белое лицо отца, не понимавшего, что происходит, и закрывавшего своим телом жену и сына, грубые крики, хлопки выстрелов, пронзительный вой матери, рухнувшей на мертвое тело мужа. Крепко запомнил он и осторожно-виноватые лица соседей, которые вечером того же дня пришли с соболезнованиями.
Когда Дима вырос, он спросил мать: почему отец не заявил на подозрительного человека? Зачем пустил в дом?
— Доверчивый был, — вздохнула мать.
Эта ее кротость, а также то, что втайне от сына-комсомольца она похаживала к придурковатому попу Беневоленскому, с некоторых пор раздражало Палисадова. И однажды он ясно понял, что весь дом его — мещанское болото, из которого он, Дима, ни за что не выберется, если не будет пихаться руками и ногами, как лягушка, оказавшаяся в кринке со сметаной. Но делать это надо спокойно и расчетливо, чтобы не сорвать дыхания. Тогда он сказал матери, глядя в ее перекошенное от страха лицо:
— Я тебя презираю! Я ненавижу отца, ненавижу весь этот дом!
Потом он плакал на ее коленях и просил прощения. Она гладила его по голове. И вдруг, подняв глаза, он увидел ее лицо. Оно было, как ему показалось, спокойное и счастливое.
— Все будет хорошо, сыночка!
В это мгновение в Диме что-то окончательно сломалось. В тот день он на всю жизнь решил для себя, что делать и как жить. Утром он вежливо объяснил матери, почему ей надлежит сегодня же перебраться со своим женским барахлишком в общую горницу, уступив ему в качестве отдельной комнаты ее с отцом бывшую спальню. Почему отныне и навсегда в его комнату нельзя входить без стука, а в его отсутствие и вовсе строго-настрого запрещено. Почему продуктовыми карточками теперь будет распоряжаться он. Почему… Список был изрядный.
Мать слушала, кивая в ответ:
— Все будет хорошо, сыночка!
И вскоре соседи заметили, как изменился дом Палисадовых, как недоступен он стал. Как быстро постарела и съежилась вдова Палисадова, как вырос и возмужал ее сын. И никто не осудил этих перемен, все только и говорили:
— Молодец! Настоящий мужик растет! Не повезло Палисадовой с мужем, зато с сыном повезло!
…Дмитрий встретил Соколова в прихожей. Казалось, он ждал его появления. В чистенькой комнате, отапливаемой отдельной голландкой и со вкусом обставленной немудреной самодельной мебелью, Дима молча положил перед Максимом мелко исписанный листок бумаги. Но прежде чем взять листок, Соколов осмотрел комнату.
Странная она была какая-то! Не было в ней деревенского духа, так и не выветрившегося из малютовских изб, хотя городок стал гордо именоваться районным центром. Вроде бы все как у всех. Печка с маленькой дверцей с выбитой на ней звездой. Старые обои в мелкий цветочек. Скрипучий дощатый пол под домоткаными дорожками. В дальнем углу на обоях светлое пятно — здесь когда-то находилась божница.
