— Постой, — оборвал ее старец, — да ты о том ли человеке говоришь? Он не лысый должен быть, а с волосами, бородкой и усиками. И глаза у него…
— Смеются? — подхватила девушка. — Вежливый такой, голос приятный, прямо бархатный, а глаза смеются, точно он вас за дуру считает.
— Это он… — выдохнул отец Тихон.
— Да, он в княжеском имении поселился. Чикомасов ему на радостях, что из самой Москвы человек приехал, служебную квартиру предлагал. А он говорит: нет, хочу в имении жить. Сторожа-то из флигеля турнули, а он въехал. Там тараканов, тараканов! А он говорит: ничего, я не боюсь.
— Да откуда ты все знаешь? — не выдержал Меркурий Афанасьевич.
— Ой, откуда! Про это весь город знает.
Дальше случилось непонятное. Отец Тихон обхватил руками голову, стал раскачиваться на стуле и мычать, как от зубной боли.
— Нашел… Ох, грехи мои! Нашел… Ох… сволочь!
Лицо старого священника вытянулось. За употребление таких слов он отчитывал своих прихожан, и вдруг — сам старец! О!
— Простите меня, — опомнился отец Тихон. — Я этих слов и сам не терплю. Но этот человек единственный на земле, о котором я не только помыслить, но и сказать такое за грех не считаю. Это, дорогой мой, страшный человек. Лучше, если бы его вовсе на земле не было. Да-да, не качайте головой!
И тут они заметили, что Настя обмерла. Тихон молча указал на нее глазами.
— Ты, Настенька, погуляй, — правильно оценил его взгляд отец Меркурий. — Ступай, голубчик, к старушкам. Не томи их и себя не томи.
— Бедная! — вздохнул он, когда Настя с неохотой удалилась. — Я ее потому держу, что у меня никаких тайн от нее нет. Все сейчас разболтает. Хорошая она, добрая, но головой слабенькая. Вообразила, что Чикомасов ее замуж взять хочет. А ее никто не возьмет. Это она сейчас хохочет, резвится. А по весне да по погоде ненастной с ней такое бывает, что передать вам не могу. Бес в нее вселяется. Жутко смотреть! Я ее тогда в храме на ночь запираю. Брошу ей половичок возле образа Целительницы, она ляжет, свернется калачиком и на лампадку снизу глядит. И затихает и перемогает. Хотели ее в больницу для психических забрать, но я не позволил. С ней веселее!
— Пускай болтает, — возразил отец Тихон.
— Вы думаете?
— Вирский личность скользкая, я бы сказал, подземная. И дело его мерзкое, за пределами человеческого разума находящееся. Потому он ищет темного угла, а громкой молвы пуще всего на свете боится. Так что Настя — его первый враг.
Не успел отец Меркурий осмыслить сказанное, как в дом влетела Настя. На ней лица не было.
— Убили! — кричала она, мелко тряслась и наконец рухнула на пол, изогнувшись в судороге.
С трудом привели ее в чувство, но она все продолжала бормотать: «Убили… Убили…» Глаза ее стали мутными, в них появилось что-то животное, отталкивающее. Ее напоили валерианой и уложили в кровать.
— Сами видите, Меркурий Афанасьевич, — сказал отец Тихон, — там, где Родион Вирский, обязательно происходит что-то отвратительное, нечеловеческое.
— Да кто же это такой?
Тихон слабо улыбнулся.
— Это мой духовный сын.
Глава девятая
Половинкин проводит расследование
— Моя третья жена… — Лев Сергеевич заметно поскучнел. — Это плохо, что она приняла вас за моего любовника. Теперь по Москве поползут слухи, что я еще и гомосексуалист. Куда вы собрались?
— В гостиницу «Россия».
— Это та, которая временами возгорается? Какого черта, живите у меня!
— Не хочу вас компрометировать.
— Плевать! — Барский засмеялся. — Мне не терпится поговорить с вами о книге. Вы прочли до конца?
— Да.
— Тогда пожалуйте ко мне в кабинет на допрос.
— Вам интересно знать, кто зарезал Оленьку? — спросил Джон, когда они с Барским расположились в кабинете.
— Разве не князь?
— Разумеется, нет.
— Мне это приходило на ум. Но я списал это на литературную беспомощность автора. С самого начала он все плохо придумал.
— Придумал?
Половинкин загадочно смотрел на Барского.
— Как вы думаете, Фома Халдеев — это псевдоним?
— Наверняка. «Халдеи» — это маги и чернокнижники.
— Вирский — тоже выдуманный персонаж?
— «Вир» означает «омут». Как все графоманы прошлого века, автор был жутким морализатором, но при этом не чуждым литературной игры.
— Тогда объясните, — спросил Джон, — откуда у этого Фомы Халдеева такое хорошее знание княжеского дома? Подгнивший паркет, копия с картины Хогарта. Эта мать дворецкого…
— Вы хотите сказать…
— Настоящий автор книги — следователь Курослепов. Вернее, он нанял для ее написания Халдеева, снабдил материалами следствия и нарисовал сюжет во всех подробностях. Но Халдеев оказался писателем с самолюбием. В конце повести не удержался уколоть нанимателя, намекнув на его литературную бездарность. Таким образом, в повести слышны голоса двух людей: Халдеева и Курослепова. Это позволяет понять, кто настоящий убийца.
— Внимательно слушаю!
— Вам не показалось подозрительным, с какой любовью описан Вирский и с какой затаенной, а потом откровенной ненавистью выставлен князь?
— Вирский — это Халдеев?
— Нет. Просто Халдеев был знаком с Вирским, находился под его влиянием и постарался литературно возвысить. А издевался над князем не кто иной, как Курослепов. Хотя есть подозрение, что и Халдеев имел основание ненавидеть князя. Помните это странное письмо от какой-то женщины?
— Халдеев — внебрачный сын князя!
— И это объясняет тон повести. Если бы прочесть письмо целиком…
— Да бог с ним! Вы хотели назвать убийцу. Это Вирский?
— С чего вы взяли?
— Находясь один в кабинете князя, Вирский похищает стилет. По дороге он что-то внушает кучеру, используя дар гипноза. Возвращается, убивает Ольгу и, пользуясь суматохой, бросает окровавленный нож в груду книг.
Джон покачал головой.
— В гостиной находились три девицы и студент Иванов. Как бы они ни были пьяны, невероятно, чтобы Вирский мог проскочить мимо них незамеченным. Хотя это не имеет значения… Убийца сам указал на себя в романе.
— Курослепов?!
— Без сомнения. Курослепов, как и пристав Бубенцов, был влюблен в Ольгу. Он рассчитывал на взаимность, но получил отказ. Помните, что он сказал Бубенцову? «Я вас очень понимаю!» А этот странный крик Ольги Павловны: «Вы противны мне оба!» Но кто — оба? Князь и Бубенцов? Однако князь наутро не помнил ничего. Как же он мог рассказать об этом следователю, а тот — Халдееву? Это она Курослепову, а не князю, кричала. Это он подстерег ее ночью и попытался воспользоваться ее бедственным положением. Но она, хотя и была обижена князем, домогательства Курослепова отвергла.
