Ничего не лучше, что бы не нашептывали ей странная улица, рекламный плакат и оранжевая табличка с пустотой внутри.
Молчать — преступление.
— Я люблю тебя, малыш. Ты должен это знать. И я всегда буду тебя любить и помнить. И ничего не бойся, пожалуйста…
В подъезжающем автобусе тоже нет ничего страшного.
Напротив, он веселого оранжевого цвета (на тон светлее, чем табличка) — и немного старомодный. Выпуклые фары, хромированный радиатор и двери, собирающиеся при открытии в гармошку.
— Детям в переднюю дверь! Детям в переднюю дверь!.. — звучит голос невидимого шофера.
— Тебе пора…
Мальчик-Илья кивает головой и отстраняется от Елизаветы. Она еще успевает повернуть козырек его бейсболки и поцеловать на прощание в щеку:
— Дорога не будет долгой, малыш. И не забывай — я люблю тебя…
Он вскакивает на подножку и машет ей рукой, улыбаясь самой замечательной улыбкой, какую только можно представить. Елизавета уверена: в любой момент она сможет воспроизвести эту улыбку в памяти и улыбнуться в ответ.
Двери за Ильей захлопываются, и в тот самый момент, когда автобус отъезжает от остановки, на Елизавету проливается дождь.
Она могла бы спрятаться от дождя под навесом, но какой смысл задерживаться здесь — хотя бы и на минуту? Остается бросить прощальный взгляд на остановку; на улицу, по которой они пришли с Ильей, на другие улицы. Наверняка они были здесь всегда, но Елизавета заметила их только сейчас. Улицы сходятся у остановки, как в центре невидимой окружности. Рано или поздно ей придется пройтись по каждой из них, держа ребенка за руку — Елизавета Гейнзе, девушка восемнадцати лет от роду, откуда-то знает это.
Какой сильный дождь!
…Она так и не смогла до конца определить, когда же начался этот дождь, принесенный тучами с запада, — до смерти Ильи или после? Ей хочется думать, что после, — ведь дождь был достаточно холодным и мог доставить Илье лишние страдания. Дождь был коротким и сильным — Елизавета вымокла до нитки, но так и не сдвинулась с места, и не выпустила руку Ильи. Даже когда пальцы его перестали реагировать на ее осторожные пожатия. И после дождя она продолжала сидеть, глядя перед собой и не решаясь повернуться к Илье. А когда все-таки сделала это, то увидела то, что всегда хотела увидеть — его тихую улыбку.
…У Ильи почти не было вещей.
В платяном шкафу они с Праматерью обнаружили кашемировое пальто, жутко популярное лет десять назад, летний шелковый костюм, пару жилетов из тончайшей кожи и три рубашки — белую, нежно-фисташковую с запонками и ярко-красную, с воротником-стойкой. Весь без исключения гардероб был велик усохшему до последней возможности Илье. Кроме того, он совершенно не годился для похорон. Для клуба, для презентации, для вечеринки на зафрахтованной яхте — пожалуйста, но только не для похорон. Поцокав неодобрительно языком и попеняв покойному на беспечность, которая вылезает боком оставшимся в живых, Праматерь отправилась на поиски подобающей одежды. А Елизавета осталась в квартире — бесцельно бродить по комнате, по кухне, по коридору. Повторяет ли она все обычные маршруты Ильи? Если да, то с гораздо большей скоростью.
У ТТ нет никаких советов относительно того, как вести себя на автобусной остановке, как прощаться с мальчиками (и, возможно, с девочками); что говорить им в самый последний момент. Оно и понятно — в мире инопланетного дельфина автобусов не существует, все средства передвижения сугубо индивидуальны, будь-то мотоцикл, автомобиль, гоночный болид или маленький спортивный самолет. Со спортивным самолетом вечно случаются казусы: он недоволен набором высоты, он чувствует себя птицей с веревкой, обмотанной вокруг лапы (это ли не унижение?). Проклятая веревка здравого смысла — она мешает взлететь повыше, она мешает жить. Не будь ее — самолет давно бы взмыл к звездам и затерялся во Вселенной.
Впервые за время их близкого, очень близкого трекового знакомства ТТ ничем не может помочь Елизавете. Впервые она не в состоянии описать, что чувствует рикиси Онокуни, оказавшийся на дохё в полном одиночестве.
А ведь одиночество — одна из главных тем ТТ.
Но ее одиночество — другое, добровольно выбранное. Требующее моментальной и тщательной фиксации в каждом своем нюансе. Профессионально позирующее перед кино- и фотокамерами, список допустимых ракурсов утвержден заранее и отступать от него настоятельно не рекомендуется — иначе судебных исков не избежать… Непонятно. Получается, вроде как Елизавета злится на ТТ.
Она — злится.
Из-за того пакета, который она обнаружила в кармане Ильинского кашемирового пальто.
Елизавета вовсе не собиралась шарить по карманам, это низко и недостойно порядочного человека. Просто ей очень хотелось сохранить какую-то материальную память о человеке, который много для нее значил (а Илья значил — это несомненно). Он — единственный человек в мире, сказавший ей: всякий раз, когда я смотрю на тебя, мое сердце переполняет нежность. И еще про то, что она, маленькая и никчемная Елизавета Гейнзе, оказалась лучшим, что случилось с Ильей.
Она всегда будет об этом помнить. И его улыбку — мальчика и взрослого мужчины — тоже.
С такими мыслями Елизавета устремилась к вещам Ильи и сразу же нашла запонки. Собственно, их не нужно было даже искать: они болтались в рукавах нежно-фисташковой рубашки и выглядели неправдоподобно дорого. Роскошно. Наверное, они и были супердорогими, похожими на два перстня — золото с вправленным в него огромным бриллиантом. Мысль № 1 состояла в том, что как же здорово носить запонки, это моментально возвышает тебя над толпой. Делает причастным если не к Мировому правительству и масонской ложе, то, во всяком случае — к закрытому клубу избранных, попасть в который можно только заручившись пятью рекомендациями действительных членов клуба и пожертвовав полмиллиона долларов на разработку арктического шельфа со стороны Норвегии.
Мысль № 2 как обычно касалась ТТ, вот кто по-настоящему достоин этой драгоценности, этого аксессуара! Воцарившись на единственных в своем роде запястьях, он моментально обретет дом и заиграет новыми гранями. Не-ет, ТТ в запонках — это круто, от одной мысли об этом голова идет кругом. Вот бы презентовать ТТ что-либо подобное!..
Мысль о том, что негоже заниматься мародерством и забирать себе эту, действительно дорогую, вещь, притрусила к финишу последней. Но именно на ней Елизавета в конечном счете и остановилась. Наверняка у Ильи найдется что-нибудь попроще, а Елизавета согласна даже на пуговицу от кашемирового пальто.
Но пуговицу отрывать не пришлось.
Из кармана пальто торчал самый уголок какого-то пакета.
Пакет не был внушительным и представлял из себя сложенную вдвое прозрачную, мягкую и тонкую папку. Развернув ее, Елизавета вытащила несколько фотографий стандартного альбомного размера, одни — чуть побольше, другие — чуть поменьше, но все цветные. Сколько раз Елизавета пыталась представить себе Илью, каким он выглядел до болезни, и вот, пожалуйста! — она держит его в руках.
