— Или мы ждем, когда пробьется трава?
— Я не знаю, как все это будет выглядеть…
С рукой Ильи, которая до сих пор держала руку Елизаветы, тоже происходят изменения: она слабеет, как ее поддержать? Теперь уже она должна взять его руку в свою, как берут в руку ладонь ребенка, отправляясь с ним на прогулку. Наверное, это будет не совсем обычная прогулка. И неизвестно, сколько она продлится. Нет никакой разницы — сколько,
они уже отправились в путь.
— Ты ведь все понимаешь? — спрашивает Илья. — Ты видишь то же, что и я?
— Нет. Но что-то похожее.
— То же. Ты видишь то же.
— Скорее всего.
Лучше не врать Илье, абсолютная честность нужна, как никогда раньше. Внезапно открывшееся знание (Илья умирает, он скоро умрет, это вопрос всего лишь нескольких часов, может быть — минут) напрочь изгнало страх. Ее страх — ничто по сравнению со страхом Ильи перед полной неизвестностью. Если мир устроен так, как написано во множестве умных книг, во множестве не очень умных песен; если мир устроен как море, в котором плавает инопланетный дельфин… Если это так, то там, на противоположном берегу этого моря, на другом конце бытия, Илью будет ждать Карлуша с седым хохолком, до невозможности похожий на Бельмондо. Старого, но не исключено, что — молодого. Илья обязательно понравится Карлуше, не может не понравиться, ведь он — друг его блюмхена. И Илье будет спокойнее с милым и забавным недотепой Карлом Эдуардовичем Гейнзе. Но до него еще нужно добраться, а, значит, — какое-то время пробыть в одиночестве. Таком же абсолютном, как и… Нет, мерила этого одиночества не существует. И задача Елизаветы — сделать так, чтобы оно оказалось чуть меньше, чем должно быть:
пусть и на несколько минут. Пусть и на секунду.
Соборы-корабли больше не вспыхивают яркими точками в пространстве. Рим, Лондон, Флоренция и маленькие безвестные городки вернулись к себе; легли привычными кружками на географические карты. До того светлое и пустынное небо темнеет, и, строго с запада, движется гряда облаков: последний привет от Барселоно-Парижа. Определить, который сейчас час, практически невозможно. Белые ночи, хоть они и в самом своем начале, все равно остаются белыми ночами.
А время — неважно.
— Хорошо, что это ты, а не кто-то другой, — говорит Илья. — Это самое лучшее, что могло со мной случиться. Ты — самое лучшее. Только не оставляй меня.
— Я не оставлю. Я буду рядом.
— Как ты думаешь, это очень страшно?
— Я не знаю. Но я буду рядом. Пока это будет возможно.
Главное, не выпускать его руку из своей. Внезапно открывшееся знание (Илья умирает) делает Елизавету сильной. Кроме нее некому больше позаботиться о мальчике-Илье. Раньше он прятался в шкафу, где полно старой одежды, — джемперов, ковбоек, ватных халатов; он прятался и всячески изводил ее, но теперь он — здесь. И он — самый послушный мальчик на свете. Наверное, нужно как-то подбодрить его, поцеловать в щеку, поправить бейсболку: перед тем, как они отправятся в путь.
Они уже отправились в путь.
— Я с тобой, слышишь?..
…Это самая обыкновенная улица.
И при этом она не похожа ни на одну из известных Елизавете улиц. Она не питерская — питерские улицы вечно мокры от дождя и снега и заполнены людьми и транспортом. Не улица в городишке Очаков — там были пыль, зной и одинокая коза, привязанная к водяной колонке. Не улица Транкгассе, о которой так мечтал Карлуша и с которой лучше всего смотреть на Кельнский собор.
Собор — достопримечательность.
А на улице, где находятся сейчас Елизавета с Ильей, нет никаких достопримечательностей. Кроме автобусной остановки в отдалении. Видимо, им туда и нужно, на автобусную остановку — павильончик под стеклянной крышей. Одна из стен павильончика отведена под рекламу. И, несмотря на то что остановка находится достаточно далеко, Елизавете хорошо виден рекламный плакат с огромным четырехтрубным лайнером.
TO NEW YORK
From Southampton — Cherbourg — Queenstown
From Liverpool — Queenstown
ТО BOSTON
From Liverpool — Queenstown
For Freight and Passage apply to
THOS. COOK & SON
Плакат — единственное яркое пятно, если не считать оранжевого жестяного флажка с расписанием движения автобусов. Ни один автобус еще не подъехал, ни один не отъезжал, и Елизавета понятия не имеет — нужно ли им поторопиться или можно идти к остановке спокойно. Правильнее будет положиться во всем на Илью.
Мальчик-Илья не вертит головой по сторонам, улица его нисколько не интересует. Все его внимание сосредоточено на Елизаветиной руке: главное, чтобы она никуда не делась. Елизавета понимает это и тихонечко сжимает пальцы Ильи: я здесь, я здесь!..
Остановка никак не хочет приближаться, хотя они бредут по улице довольно продолжительное время; Елизавете хотелось бы поговорить с Ильей, расспросить его об этом странном месте, в котором он чувствует себя гораздо увереннее, чем она. Но Елизавета откуда-то знает — лучше молчать.
Мостовая в традиционном смысле слова отсутствует. Ее заменяет тот самый металл, из которого скроено Ильинское «нет» — когда он был еще не этим мальчиком, а взрослым мужчиной. Между мальчиком-Ильей и мужчиной-Ильей особенного сходства не прослеживается. Но бейсболка с надписью «SAN DIEGO» осталась. Неизвестно также, из какого материала слеплены дома, возможно, это просто масштабные декорации, как в старых голливудских вестернах. Их либо только что собрали, либо просто не успели разобрать после съемок — во всяком случае, жизни в них нет. Только бесплотные тени в подобии окон — то ли осветители, то ли рабочие, то ли парни, которые катают операторскую тележку.
Никаких ответвлений от улицы тоже не наблюдается; ни перекрестков, ни разделения на кварталы — и захочешь, а не свернешь.
Все-таки она становится ближе, остановка.
Она совсем близко.
Рекламный плакат с пассажирским судном, издали казавшийся таким новым и свежим, — всего лишь старая, выцветшая и обтрепанная по краям афиша. Но в остальном автобусная остановка выглядит вполне пристойно: ни пылинки, ни соринки, даже в урне — стерильная чистота. Ни следа от отпиленных лобзиком барбианских голов Кэтрин-Зэты и худышки Вайноны.
Оранжевый жестяной флажок — тот, на котором должно быть проставлено время отправления и прибытия, — сплошная фикция. Пустая табличка без букв и цифр.
Мальчик-Илья прижимается к Елизавете все сильнее и, по-прежнему не выпуская ее руки, утыкается лицом ей в живот. И бейсболка нисколько не мешает этому отчаянному жесту, вот почему он всегда носил ее козырьком назад — чтобы в самый последний момент не отвлекаться на досадные мелочи. Елизавета так крепко сжимает малыша в своих объятиях, что кажется — еще мгновение, и у него хрустнут кости. Елизавете хотелось бы сказать ему слова ободрения, но она откуда-то знает — лучше молчать.
