«Не больше» для нее. А улыбка (гримаса) все не сходит с лица Ильи, наоборот, она стала еще ощутимее. А вдруг… Вдруг когда-то, когда Илья был здоров, весел и нагл, когда он был oxy.крысой, друзья звали его Бивисом? А возлюбленного Ильи (если таковой имелся) — Батхедом. Или наоборот, принципиального значения это не имеет. Нужно поскорее отделаться от Бивиса и Батхеда, а заодно от Маркса и Энгельса, Ахилла и Патрокла, а также сиамских близнецов Чанга и Энга, демонстрировавших себя за деньги в передвижных цирках.
— У Галлиано есть шикарная композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя». Карлуша очень ее любил. Знаешь, как здорово он ее играл?
— Не знаю. Но знаю, что есть такая песня. Всякий Раз, Когда Я Смотрю На Тебя, Мое Сердце Переполняет Нежность. Мне она всегда нравилась.
Все опять не слава богу! И даже больше, чем раньше. Сейчас она уж точно протаранила своим неловким носорожьим корпусом хрупкие, как стекло, воспоминания Ильи. Ну что за наказание! Сплошные запретные темы, подлинные или мнимые. Елизавета не знает, что делать, и от этого чувствует себя несчастной.
— А лучше всего у Карлуши получался «Полет шмеля». Ну, ты знаешь… Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду… — она попыталась воспроизвести начальные такты «Полета…». Достаточно ли смешно это получилось, чтобы отвлечь Илью от ушедшей навсегда нежности, переполняющей сердце?
— Однажды меня укусил шмель, — сказал Илья.
— Шмели не кусаются.
— Значит, овод.
— Оводы кусают только крупный рогатый скот.
— Тогда это был слепень. Против слепней возражений не имеется?
— Нет.
— Когда меня укусил этот слепень-овод-шмель, было очень больно.
— Прости, я не знала. Я бы никогда…
— Что — никогда?
Наверное, нужно сказать, что с «Полетом…» вышла глупость и бестактность, раз он напомнил Илье о боли. И что Елизавета совсем не хотела… О чем можно говорить с Ильей и о чем нельзя? Она несчастна, несчастна… И Илья смотрит как-то странно; вернее, голова его наклонилась к шее — следовательно, изменился угол зрения. На нее, Елизавету Гейнзе, — ту, которая стремится быть удобной для всех, кто пожелает. Как подушка… Нет — как диван, как софа и козетка. И не какие-нибудь привезенные из «Икеи», а самые настоящие дизайнерские!
— Никогда бы…
— Знаешь… Когда ты орала на меня и вела себя, как сволочь, ты нравилась мне больше. Потому что ты была собой. И не думала, как бы половчее подстроиться под другого человека, чтобы лишний раз его не задеть.
— А разве это неправильно? Разве обязательно нужно задевать?
— Нет. Задевать не нужно. Но и постоянно бояться, что заденешь, — тоже. Тогда разговор становится бессмысленным. Сплошное что вы, что вы, только после вас.
Как в очереди на тот небесный автобус, оказавшейся фикцией, и прав был Карлуша, а совсем не Елизавета. А Илья — умный.
— Ты меня поймал.
— Это было совсем нетрудно.
Совсем нетрудно, исходя из Елизаветиных габаритов. Илья имел в виду именно это? Или то, что разговаривать с ней все равно что читать комикс; мангу супер-деформ, где у всех персонажей искажены пропорции, а мыслей не больше, чем у годовалого ребенка. И тот, и другой вывод из фразы Ильи одинаковы гнусны, все равно что в ненавистной форме ненавистного американского солдата ненавистной Второй мировой войны стоять под указателем:
TO TOKIO — 3130 — M1
TO FRSCO
[13]
— what the Hell do you care? You re not going there!!!
[14]
Наверное, это одно и то же расстояние.
Нет, он ее не ловил, она попалась сама. На удочку с поплавком в 5,5 процента. Вечно она подозревает во всем плохое. И Илья знает, что она подозревает, потому что сам такой. Потому что в них гораздо больше общих черт, чем может показаться на первый взгляд.
— Значит, я не должна бояться задавать тебе вопросы? Любые вопросы?
— Ты забавная.
— Еще бы! Югославский наив. Помнишь, ты сказал так когда-то… Что такое «югославский наив»? Это то, что я думаю, или нет?
— Я же не знаю, что именно ты думаешь…
— Думаю, что ты имел в виду деревенщину с красными щеками, которые видны со спины. Деревенщина двух слов связать не может и говорит «звонит» вместо «звонит». И напрягает всех своей тупостью. Что, права я?
— Ну-у… В какой-то мере. И много чего другого. Например, это те, кто считают, что Кенни Джи — лучший саксофонист в мире.
Что это еще за Кенни Джи такой?
— А он не лучший?
— Уфф, — вздыхает Илья. — Югославский наив и есть.
— Но ты же меня совсем не знаешь… Или ты не только про меня это говорил, да? — неожиданно осеняет Елизавету, недаром Илья сказал: «это те, кто». — И про других тоже?
— Случалось и про других.
Перед глазами Елизаветы маршируют целые шеренги югославских наивов, совсем как в старой кинохронике, где всегда можно отыскать Гитлера и Сталина, вознесшихся над толпой. Илья не похож ни на того, ни на другого, но, видимо, и он когда-то был не прочь вознестись.
— Ты был злой, да? Как я сегодня?
— Нет. Хуже.
Елизавета в недоумении. Что может быть хуже недавней чудовищной сцены у окна?
— У тебя были причины, которые можно понять. Хуже, когда никаких причин нет… До скольки ты досчитала, когда закрыла глаза?
— До скольки? Это важно?
— Просто любопытно.
— По-моему, до сорока двух…
— Прогресс налицо. Раньше я добирался от окна к креслу за двадцать девять секунд. А еще раньше — за двенадцать. А совсем-совсем раньше мне хватало и четырех.
— Это ничего не значит, — методичный подсчет секунд расстраивает Елизавету. — Во-первых, я считала пo-немецки. От этого получилось длиннее, у меня ведь большие проблемы с немецким. И вообще… Я все делаю медленно. Я тормоз. Все мои друзья так говорят…
Зачем она сказала о друзьях? Зачем вообще упомянула это слово? Наверняка Илье неприятно это слышать, он сразу вспомнит о своих, так плохо с ним поступивших, — любой бы вспомнил. Ну что она за тупица, слон в посудной лавке, да и только!
— Вообще-то у меня мало друзей. Можно сказать, что и нет совсем. Ну их к лешему… Чего в них хорошего?
Слон в посудной лавке уже расколотил кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода и принялся за супердорогие тарелки «Villeroy & Boch». Чтоб ему гореть, этому слону!
Илья молчит. Елизавета молчит тоже.
