— …Возьмем тогда луковый суп?
— Мы сюда не есть пришли, блюмхен!
Все верно, поесть они могли в любой забегаловке. Или дома. Здесь же им назначена встреча, и эта встреча совсем не с устрицами и уж тем более — не с луковым супом. А… С кем? Или все-таки — с чем? Неодушевленное местоимение больше соответствует правде момента. И напряженному лицу Карлуши. Такие лица бывают у людей, случайно оказавшихся в эпицентре стихийного бедствия. Изменить ничего нельзя, скрыться от напасти не представляется возможным. Остается лишь зажмурить глаза и молиться всем известным богам, чтобы разгул стихии обошел тебя стороной. Будет ли это наводнение? Будет ли это тайфун, смерч, землетрясение, цунами?.. Елизавета склоняется к цунами: и с эстетической точки зрения, и с самой что ни на есть практической: гигантской волне предшествует такой же глобальный отлив — целые километры свободного от воды пространства. И сколько же ценностей можно найти на этом пространстве за недолгое время отлива!.. Конечно, имеются в виду не дары природы, все эти вшивые медузы, крабы, рыбная мелюзга, моллюски, приоткрывшие от удивления свои известковые рты. Имеются в виду вещи рукотворные, недостижимые при других обстоятельствах и непостижимые. А именно — золотые цепочки и серьги (среди серег нет ни одной парной, по таковы люди: чтобы потерять сразу две серьги, им не хватает ни непосредственности, ни широты души); бриллиантовые диадемы, браслеты с драгоценными камнями (лучше сказать — «с каменьями», от этой незначительной филологической поправки вес каждого из камней увеличивается сразу на несколько карат); монеты, если повезет — старинные: дублоны, соверены и экю; хорошо сохранившиеся фигурки людей и животных, опять же — из драгметаллов; предметы религиозного культа, волшебное оружие…
Так и есть. Это цунами.
Карлуша реагирует на цунами, как человек и, одновременно, как рыба, лишенная привычной среды обитания. Он — совсем по-рыбьи — выпучивает глаза и хватает ртом воздух. Остальное (подбородок затрясся, щеки побагровели, а кончик носа, наоборот, побелел) можно отнести к человеческой реакции. Карлуше не помочь, единственное, что остается, — сосредоточиться на созерцании цунами.
Золотая цепочка, серьги, браслеты — все при нем. Все чудесные вещицы, о которых мечтала Елизавета и о которых она даже не смела мечтать, нет только диадемы. Оно и понятно — надевать диадему в ресторан, пусть и дорогой, — верх глупости. А Женщина-Цунами, во всей своей нешуточной, смутно знакомой красе представшая перед отцом и дочерью Гейнзе, никакая не дурочка.
Она — самое прекрасное существо на свете, хотя и немного рекламная, журнальная. Она молода, но это, опять же, — журнальная молодость. Молодость, какой она видится рекламщикам, главам пиар-департаментов и издателям толстых калькированных версий «Vogue» и «Vanity Fair», отпечатанных в финских, бельгийских и немецких (в первую очередь — немецких!) типографиях. Ни единого изъяна или лишнего волоска, ни единой оспинки, ни единой родинки — все, что могло бы бросить тень на неземную красоту, загодя уничтожено ядерным зарядом из фотошопа.
Превентивный удар.
Духи существа тоже проходят по ведомству превентивных ударов. Ненавязчивые, слегка горьковатые, изысканные, влекущие — ни одно из определений не будет преувеличенным.
— Ну, здравствуй, — сказала Женщина-Цунами, присев на краешек дивана напротив Карлуши и грациозно закинув ногу на ногу.
Накат получился тот еще. Высота волны — не меньше пятидесяти метров.
— Здр… Здравствуй, — пробулькал идущий ко дну Карлуша.
— Я тебя сразу узнала, хоть ты и стал совсем старый.
— Ты забыла. Я уже был старым, когда мы познакомились.
— Ну да, ну да.
На фоне Женщины-Цунами Карлуша выглядит не просто стариком — старой развалиной, никчемным паралитиком, обузой для динамично развивающегося, здорового во всех отношениях общества. Он не в состоянии прорекламировать ни один товар, ни одну услугу. Он — худший из всех возможных Бельмондо. Он — худший, а ее сапоги — лучшие.
Плотно облегающие голень сапоги Женщины-Цунами — вот кому не стыдно доверить главную роль в любом из фильмов, претендующих на каннские пальмовые ветви, венецианских львов и берлинских медведей (о фестивалях рангом пониже и говорить нечего!). Эти волшебные сапоги играючи поднимут сюжет на недосягаемую высоту. Они и сами — сюжет. До того увлекательный и волнующий, что Елизавета чувствует настоятельную потребность запечатлеть его. Зафиксировать в душе. И здесь нельзя проявить беспечность и просто понадеяться на память. Здесь важна каждая мелочь, каждый подъем, каждый изгиб. Они должны быть и будут перенесены… на бумагу.
Ага.
Ручка в Елизаветиной сумке из кожзама всегда найдется. А отсутствие бумаги легко компенсировать салфетками с фирменным логотипом ресторана.
Собственно, с этого момента и началась страсть Елизаветы к тщательной и не всегда уместной прорисовке сапог. Но тот, первый, открывающий бесконечную галерею образов набросок, не сохранился. Он и не мог сохраниться. Он был изорван в клочья в самом конце ресторанного вечера, когда перед Елизаветой раскрылась (а точнее — разверзлась) огнедышащая пасть истины.
— Как ты живешь? — спросила Женщина-Цунами низким, хорошо поставленным голосом. Такие голоса заставляют мужчин съеживаться до размеров сперматозоида.
Но на Карлушу это правило не распространялось. Он никуда не делся, он продолжал сидеть, травмируя взоры окружающих своей старческой, подернутой тленом немощью. Впервые в жизни Елизавете стало стыдно за отца.
— Хорошо. Я живу хороню. Просто превосходно.
— Я вижу. Да. Ты так и не уехал в свою Германию?
— Почему же, — промямлил Карлуша, и Елизавете и вовсе свело скулы от стыда. — У нас большая квартира в моем обожаемом Кельне… На Транкгассе… Совсем неподалеку от отеля «Эксельсиор»…
— Того самого, где любил останавливаться актер Питер Устинов?
— Да-да… Того самого.
— А окна квартиры, надо полагать, выходят на Собор?
— Часть… Часть окоп.
— Значит, «Эксельсиор»… Я не совсем уверена, что Устинов останавливался в «Эксельсиоре»… Быть может, это был «Хилтон»? Или «Дом-отель», а?
— Это все же «Эксельсиор»… — голова Карлуши мелко затряслась. — Я знаю точно.
— Бог с ними… И с Устиновым, и с «Эксельсиором»… Мы ведь встретились не для того, чтобы выяснить, кто где останавливался… Хотя я лично предпочитаю кельнский «Хилтон»… Почему ты не взял с собой девочку? Ты ведь обещал мне…
— Не взял? — от неожиданности Карлуша, и без того говоривший несвойственным ему фальцетом, пустил петуха. — Как же не взял… Я взял.
— И где же она?
Какую еще девочку имеет в виду Женщина-Цунами? Елизавета уже года два как перекочевала в разряд молодых девушек. А совсем недавно (и это позорная, раздражающая желудок и слизистые тайна) ее назвали… ее назвали…
