Он странный, этот Голос.
Он — река и лодка одновременно.
Он нежный и злой.
Он пытается перекричать сам себя, пытается перешептать сам себя, пытается перемолчать. И еще он исполнен печали, он понимает Елизавету, как никто. Наверное, нужно вернуться — к лодке, к реке, — чтобы понять, что именно он говорит. Но Елизавета не торопится, она уже знает, что, когда бы она ни вернулась, она найдет на месте и реку, и лодку.
Зачем Праматерь дала ей этот диск?
Затем.
Понравится ли этот Голос Карлуше? Карлуша — страшно избирательный, ему нравится только то, что можно приспособить к «WELTMEISTERʼy». Понравится или нет — теперь не спросишь.
Где-то там, в глубине квартиры, бесконечно хлопают двери, слышатся чьи-то голоса, совсем не такие, как Голос ТТ, никогда еще в их с Карлушей доме не было столько народу. И вряд ли будет когда-нибудь еще. Елизавета сворачивается клубком прямо на полу, как свернулись бы клубком Вайнона Райдер и другие худышки; она думает о Карлуше и о том, что надо бы выйти. Потому что быть здесь, когда он там, — неправильно, нечестно.
Надо бы выйти…
— Ты как? — спросила Праматерь, склоняясь над Елизаветой и легонько трогая ее за плечо.
— Я в порядке.
— Ну и хорошо. Отца твоего уже увезли. Вскрытие будет завтра, но все к тому идет, что случился у него обширный инфаркт. Думаю, что прямо во сне. И никто бы ему в этой ситуации помочь не смог, как бы ни старался.
— Ты бы смогла…
— И я не смогла бы. Завтра будет трудный день, Элизабэтиха. И послезавтра тоже. И потом — неизвестно сколько… А сегодня нужно выпить. За упокой души раба божьего Карлуши. Как отца звали-то полностью?
— Карл… Карл Эдуардович.
— Вот за Карла Эдуардовича и выпьем.
Праматерь занимает на кухне ровно столько места, сколько обычно занимает елка. Разница состоит лишь в том, что Праматерь, в отличие от елки, постоянно перемещается: от стола к плите, от плиты к холодильнику и обратно к столу. Ей не нужно подсказывать, где стоят тарелки, где лежат вилки, на Карлушиной кухне она чувствует себя, как рыба в воде. Она с ходу нашла место, где Карлуша прятал водку, и теперь разливает ее по маленьким пузатым стопкам, купленным в магазинчике дачного поселка под Лугой, Коки-Лёкиной вотчине.
— Вообще-то я никогда не пила водку, — признается Елизавета. — И не хотелось бы начинать. Говорят, дурная наследственность может проявиться в любой момент.
— Что, Карлуша частенько в стакан заглядывал?
— Не то, чтобы… Но он выпивает, по праздникам.
— А праздники в России круглый год. Ладно, мы по грамульке. Ничего страшного не произойдет. Вот видишь, тебе половинка. А я целую махну, не возражаешь?
— Нет, конечно.
Отвратительное на вкус пойло проникает в Елизавету, и ей кажется, что сейчас, сию минуту у нее остановится дыхание и глаза выскочат из орбит.
— Закусывай, закусывай, — Праматерь заботливо пододвигает к ней тарелку с сыром и колбасой. — И потерпи, сейчас полегчает.
Елизавете и вправду становится легче и даже теплее; определенно — водка повысила температуру ее тела сразу на несколько градусов.
— Давай-ка обсудим кое-что, Элизабэтиха… У меня есть хороший знакомый, работает на Северном кладбище. Не гробокопатель, конечно, в головной конторе сидит. Оказывает мне услуги время от времени. При нашей работе, как ты понимаешь, услуги оказывать приходится довольно часто. То одного на погост снесешь, то другого. Но я не об этом. Будет твоему Карлуше хорошее место. Возле центральной аллеи, а не у черта на рогах, рядом со свалкой. Думаю, договориться мы сможем…
— Я не знаю…
— Чего не знаешь?
— Он как-то говорил мне… Если что случится — он не хотел, чтобы его хоронили на кладбище.
— А где еще?
— Он хотел, чтобы его кремировали. И чтобы я поехала в Германию, в Кельнский собор. Поднялась бы наверх и развеяла его прах над городом. Так он хотел. Да.
Праматерь крякает и опрокидывает в себя вторую стопку:
— Да, Карл Эдуардович… Видно, был ты большой выдумщик, большой затейник. Германия, Кельнский собор… А поближе ничего не нашлось?
— Ты не понимаешь… Карлуша немец, он родился в Кельне. А потом его увезли оттуда, насильно. Он всю жизнь хотел вернуться.
— Что же не вернулся?
— Не знаю… Так получилось.
— А он что, как-то особенно оговорил, что хочет отправиться на родину в таком… ты уж меня прости, виде? Выразил свою волю? Изложил ее в завещании?
— Не знаю… — Елизавета пожимает плечами. — Это был обыкновенный разговор, когда он сказал про Кельн. А завещание… По-моему, не было никакого завещания.
— Ну что за люди?! Сидят и ждут, когда петух жареный в жопу клюнет! Теперь поди узнай, как у него в голове шестеренки работали насчет такого деликатного вопроса. А вообще, завещание — вещь необходимая, ты учти это на будущее. А то налетят двоюродные братья, троюродные сестры, внебрачные дети объявятся, жены бывшие…
— У Карлуши не было внебрачных детей! Только я.
Видно, что Праматери до смерти хочется оседлать свой любимый ненормативный асфальтоукладчик и закатать в асфальт всех — Карлушу, Елизавету, несуществующих жен и детей Гейнзе, а заодно нотариусов, фирменные бланки, подписи и печати. Но она сдерживается, быстренько туша едва не разгоревшийся пожар желания водкой, — и Елизавета несказанно благодарна ей за это.
— …Конечно, не было, это я так. По привычке дурной. Когда одинокий старик Богу душу отдает, оказывается — совсем он и не был одинок, родственнички прямо из воздуха материализуются. Бывает, тело не остыло, а гиены эти уже тут как тут, грызутся из-за имущества. Машутся, аж шерсть летит, только успевай трупы оттаскивать. Эх, людишки-людишки… Слышь, Элизабэтиха, я все спросить забываю… Мать-то твоя где?
В телевизоре. На Майами. На тайском массаже ступней. На вручении премий MTV.
— А ее давно нет.
— Умерла?
У Женщины-Цунами фальшивые мертвые зубы. И такая же мертвая улыбка. И мертвая искусственная кожа вокруг глаз.
— Давно. Она умерла давно. Я ее не помню.
— Ну и хорошо, что не помнишь. И слава богу. А больше никого нет?
— Есть. Ты.
Праматерь принимается хохотать, как обычно, обнажая тусклые золотые коронки и хлопая себя по ляжкам:
— Ты меня поймала!
— И не собиралась.
— Только учти: слезы-то я тебе вытру, а сопли… ты уж как-нибудь сама.
— Хорошо.
— И еще… Это, конечно, ваше с Карлушей дело, и тут я права голоса не имею. Но послушай меня, голубка. Кладбища мертвым не нужны. Кладбища нужны живым. Чтобы ты, дочь своего отца, Карла Эдуардовича, могла в любое время прийти к нему. Посидеть, поговорить. Это важно. А если ты прах развеешь — куда приезжать, с кем разговаривать?
