Меня представил директор школы. Его появление было встречено дружным гулом неодобрения. Я занял свое место и был награжден аплодисментами, очень быстро заглушенными нарастающим недовольством. Темой моей лекции я выбрал путешествия.
— Не думаю, что они усидят дольше двадцати минут, — предупредил меня директор. Но уже через десять минут я едва слышал свой голос из-за стоявшего в зале шума. Я проговорил еще немного, не спуская глаз с часов, и замолчал. — Есть вопросы?
— Сколько вы зарабатываете? — спросил мальчик в первом ряду.
— А что вы видели в Африке? — поинтересовалась девочка.
— Зачем тащиться в такую даль на поезде? — прозвучал последний вопрос. Ну, типа это же очень долго?
— Потому что с собой можно взять упаковку пива, выпить ее всю, а когда протрезвеешь, оказаться на месте, — ответил я.
Похоже, этот ответ их удовлетворил. Они снова завыли и затопали ногами. А потом предложили мне проваливать.
— Ваши… э-э-э… ученики, — сказал я позднее директору, — довольно-таки… э-э-э…
— На самом деле это очень хорошие дети, — он решительно отмел все мои попытки критиковать его воспитанников. — Но когда я попал сюда, то почему-то думал, что это будут действительно хорошо образованные ребята. Ведь они живут за границей, и это вроде бы должно, по крайней мере, воспитать в них некий космополитизм. Но самое смешное в том, что они гораздо более ограниченны, чем дети у нас в Штатах.
— Ага, ограниченны, — подхватил я. — Я не мог не заметить, что бюст Бальбоа перед школой обляпан красной краской.
— Это цвет нашей школы, — оправдывался директор.
— Они изучают историю Панамы?
Это повергло его в замешательство. Он долго думал и наконец промямлил:
— Нет, но в шестом классе у них были занятия по обществоведению.
— Доброе старое обществоведение!
— Но история Панамы — разве это можно считать школьным предметом?
— Сколько вы здесь живете? — спросил я.
— Шестнадцать лет, — сказал учитель. — Я привык считать это место своим домом. Многие из наших имеют дома там, в Штатах. И ездят туда каждое лето. Но я так не делаю. Я собираюсь здесь остаться. Когда-то давно, в 1964, наш учитель от нас сбежал — он подумал, что все кончено. Помните, когда сожгли флаг?
[36]
Если бы он остался, то прослужил бы в компании тридцать лет и получил очень приличную пенсию. Но он не выдержал. А я хочу увидеть, как здесь все будет дальше. Кто его знает, эта передача канала еще может провалиться.
Его коллега, молодая женщина, невольно слышала наш разговор и явно удивилась словам своего начальника. Едва дождавшись, пока он умолкнет, она сказала:
— А для меня это никогда не станет домом. Я здесь уже десять лет, и не было минуты, чтобы я не чувствовала себя как… нечто временное, что ли. Иногда я встаю утром, раздвигаю шторы, вижу снова эти пальмы и думаю: «О, Господи!»
— Как вам понравились наши ученики? — вежливо поинтересовался директор, провожая меня к выходу.
— Немного шумные, пожалуй, — буркнул я.
— Для них это очень тихое поведение, — возразил он. — Я даже немного удивился — мы всерьез опасались неприятностей. Совсем недавно тут был сущий ад.
За моей спиной раздались звон разбитого стекла, юношеский хохот и отчаянный вопль учителя.
Именно ученики старших классов здешней школы назвали этот поезд «Пуля Бальбоа». Как и канал, он смотрелся очень по-американски: солидный, современный и в отличном состоянии. Поднимаясь на подножку вагона первого класса, вы запросто могли бы вообразить, будто собрались путешествовать на старом добром поезде до Уорчестера. В том, как вам продавали билеты, а кондукторы в форменных кепи принимали их и вручали взамен посадочные талоны, было нечто старомодное и нереальное. Но это все было свойственно и каналу: и канал, и эта железная дорога изрядно износились за годы честной службы, переступая порог нового века без особой модернизации. Меня должны были доставить с берега Атлантического океана на берег Тихого примерно за полтора часа, и этот поезд практически никогда не опаздывал.
Я уже успел достаточно освоиться в Панаме, чтобы узнавать некоторые места: круг Стивенса, особняки в верхней части Бальбоа и Форт-Клейтон, смахивающий на самую надежную в мире тюрьму. Большинство домов усыпляли своим однообразием: два дерева, клумба, лодка у причала. И ни одного прохожего на улице — собственно говоря, здесь и тротуаров-то для них почти не было. Только слуги, мелькавшие у задних дверей, вносили некоторое оживление в этот монотонный вид.
Первая остановка была «Мирафлорес»: «Миррор-флоорс» на исковерканном наречии зонцев. А затем канал скрылся за горами, и мы не видели его, пока не подъехали к причалу Педро-Мигель, где потрепанные и закопченные суденышки ловцов устриц в точности походили на своих собратьев на Миссисипи.
В отличие от всех прочих поездов в Центральной Америке этот поезд делил пассажиров по социальному признаку. В вагонах с кондиционерами путешествовали офицеры американской армии, состоятельные зонцы, туристы и бизнесмены из Франции и Японии, которые слетелись сюда половить рыбку в мутной воде. Я по собственному желанию отправился в вагон без кондиционера с его разношерстной публикой из панамцев и зонцев, поденных рабочих, рабочих, едущих со смены, черных, в бархатных шапках и иногда с растаманскими косицами, собранными в пучок, и разных семейств — всех рас и оттенков кожи.
В вагонах с кондиционерами пассажиры чинно любовались каналом, видным из окон. Но в дешевом вагоне многие спали, прикорнув на сиденье, и уж точно никому здесь не было дела до мелькавших за окном деревьев и лиан — обитателей дождевых джунглей. Джунгли покрывают здесь восточную часть страны, а на западе, ближе к каналу, поля для гольфа разделены сетью проток с бурой мутной водой, и змеи и скорпионы подстерегают на тропе зазевавшегося пешехода. Когда мы проезжали по этим местам, я не увидел никаких указателей или вывесок — вообще ничего не маячило возле дороги, даже ларьки с гамбургерами или бензозаправки. Настоящий апофеоз американских предместий, триумф банальности, непрерывное поселение из добротных домов, добротных вокзалов и даже добротных тюрем. Здесь, в Гамбоа, зоне влияния канала, дома и тюрьмы выглядели не хуже и не лучше, чем казармы в Форт-Клейтоне или особняки зонцев в Бальбоа. Строгость пейзажа подчеркнулась фигурой полицейского в пресловутой стетсоновской шляпе. Он стоял, прислонившись к капоту патрульной машины, и полировал ногти.
