Поезд уходил в семь часов на следующее утро, и я отправился на свою последнюю долгую прогулку по Гватемале. Это привело меня в Четвертый квартал и к церкви, какую я не ожидал найти не только в Гватемале, но и вообще во всем Западном полушарии. Меньше всего эта часовня напоминала русскую церковь, хотя у нее имелись вполне православные луковки на крыше. Это было какое-то безумное сооружение. На стенах красовались розовые прямоугольники, раскрашенные под кирпичную кладку. Колокольню украшали четыре конуса в виде мороженого, а сама колокольня опиралась на четырнадцать пестрых колонн, разукрашенных, как индейские шесты для скальпов. Еще там имелись балконы и крылечки, и цепочки лепных венков по краю крыши. Все четверо часов показывали неверное время. По одному из конусов карабкались горгульи и адские псы. С фасада смотрели лики четырех евангелистов, а из окон — двенадцати апостолов, и еще три Христа и двуглавый орел. Преобладало два цвета: красный и черный вперемежку со ржавым железом и лепниной. Панели на дубовых дверях покрывала резьба. На левой была изображена Гватемала в руинах, на правой — памятники на могилах, а надпись поверху гласила: «Часовня Госпожи нашей Великомученицы», с посвящением дону Педро де Альварадо-и-Месия. На щите дона Педро была изображена армия конкистадоров, двигавшаяся под сенью трех вулканов, один из которых извергался.
В церкви я обнаружил трех старушек, распевавших гимны в честь Девы Марии. «Марр-и-и-я, — самозабвенно тянули они, — Марр-и-и-я!» Еще в церкви затерялись дама с маленькой собачкой и пятеро индейцев. Эти набожные люди были подавлены — и разве можно их в этом винить? — дикой смесью мавританской кладки и испанской росписи на алтаре с огромным поверженным Христом под кружевным покровом и оплакивающей его Марией с семью серебряными кинжалами в груди. Все статуи были разряжены в пух и прах, а вазы наполнены живыми цветами. Стены украшали фрески самого устрашающего вида и грубая резьба: деревья, свечи, солнце с исходящими лучами, адское пламя. Обстановка подействовала угнетающе даже на маленькую собачку. И подумать только, именно эта церковь, изнемогающая от вызывающей роскоши, почти не пострадала от бесконечных землетрясений!
Но оказалось, что Политехнический институт далее по авенида Реформа также отличается завидной сохранностью. Выходило, что чем безобразнее здание, тем меньше на него воздействовали подземные толчки. Комплекс Политехнического института представлял собой театральную модель крепости, растянувшуюся на целых два квартала, с декоративными сторожевыми башнями и вышками и жалким подобием орудийных лафетов. Все было выкрашено в унылый серый цвет, а на центральной башне красовался девиз: «Добродетель — Наука — Сила». Вдоль широкой тенистой улицы, на которой находился институт, располагалась шеренга статуй: огромный бронзовый бык (его и без того немалый член казался еще больше, так как был выкрашен в алый цвет), пантера, олень, еще один бык (точнее, вол), лев, побивающий крокодила, два сцепившихся в поединке больших диких вепря (один рвет клыками брюхо другому). На пересечении этой улицы с главной улицей города тоже красовались статуи: львы, гирлянды, девы и группы героических патриотов на бронзовых постаментах. Тут же обнаружился канализационный колодец: широкий и глубокий, как преисподняя.
Улица была пуста, никто больше не гулял по ней. И пока я шел в полном одиночестве, мне все больше казалось, что все это: дурацкая церковь, бутафорский дворец и жуткие скульптуры — выжило после землетрясений не просто так. Это было еще одно доказательство тому, что дураки живучее всех. Я продолжал шагать вперед и уже в полной темноте набрел на вегетарианский ресторан. В общем зале сидели всего трое посетителей, один из которых — судя по тюрбану, длинной бороде и серебряному браслету, исповедовавший религию сикхов — был молодым калифорнийцем. Он признался, что давно собирается отказаться от сикхизма, но ему лень бриться, а тюрбан внушает чувство уверенности. Все трое были архитекторами, проектирующими дома для тех, кто остался без крова после землетрясения в 1976-м.
— Вы занимаетесь исключительно проектированием домов? — спросил я. — Или вы и строите их тоже?
— Проектирование, штамповка кирпичей, планировка поселков, строительство домов — от начала и до конца, — сказал человек в тюрбане.
Я заметил, что такой вид идеализма может привести к неисправимым последствиям. Ведь это не они, а правительство должно заботиться о том, чтобы у его граждан была крыша над головой. В конце концов, если им не хватает денег, можно было бы продать на вес одну из этих статуй.
— А мы и работаем на правительство, — сказал один из его товарищей.
— Но разве не было бы лучше научить людей строить и предоставить им самим заботиться о себе? — удивился я.
— А мы так и делаем, — сказал человек в тюрбане. — Строим три стены. Если человек хочет свой дом, ему придется закончить его: сложить четвертую стену и возвести крышу.
Я всемерно одобрил такое начинание. Оно показалось мне идеальным решением, уравновешивающим идеалистический подход со здравомыслием. Я признался, что до сих пор обстановка в Гватемале казалась мне весьма мрачной и даже безнадежной. А что они могли сказать по этому поводу?
— Отвечай ты, — сказал один из товарищей человека в тюрбане. — Ты провел здесь уже целый год.
— Это тяжелые люди, — сказал он, задумчиво оглаживая бороду. — Но у них есть на это причины.
Глава 7. Поезд на 7:30 до Закапы
Это был негостеприимный город, однако в шесть часов утра туманная дымка придала ему очарование тайны и простоту горного пейзажа. Прежде чем солнце развеяло туман, его языки расползлись длинными светлыми полосами по улицам, выбелив приземистые здания и превратив в призраков угрюмых жителей: как будто они появились в последний раз в мире живых, чтобы отомстить за себя и исчезнуть навеки. В эти минуты и сам город Гватемала превратился в какой-то призрак, в бесплотный набросок, а нищие индейцы, не имевшие здесь никакой реальной власти, в густые враждебные синие тени на его улицах. Они стали хозяевами своего города в этот час. Ветра не было совершенно, и ничто не беспокоило серые клочья тумана, зависшие над самой землей. Даже железнодорожный вокзал, самое обычное строение из кирпича, приобрел какие-то зловещие черты. Туман так плотно укутывал его верхнюю часть, что можно было только догадываться о скрытых над головой пяти этажах с башней с часами и кованой оградой, засиженной голубями. Возле кассы стояло в очереди за билетами человек двадцать, все они были в лохмотьях. Но даже их лохмотья предательский туман умудрился превратить в клочья дыма.
Они были нагружены корзинами, картонными коробками, связками бананов и мачете. Здесь, во влажном сумраке, были одни индейцы в своем обтрепанном крестьянском платье. Лишь один мужчина выделялся из толпы своим новым и чистым сомбреро, белыми усами и фраком. Он курил сигару. Верхняя половина его туловища выглядела весьма представительно, но брюки были грязными и изодранными, а обуви вообще не имелось, что моментально заметили крутившиеся поблизости мальчишки — чистильщики обуви. Они, кстати, тоже были босыми.
Звякнул колокол. Ворота на платформу открылись. Мы пошли вперед. Состав — и без того гораздо более жалкий, чем тот, который доставил меня из Текун-Умана, — был к тому же насквозь промочен туманом. Из дыр в грязной обшивке сидений торчали пружины, ножки болтались и качались, и все буквально сочилось влагой. Сами по себе вагоны — доисторические чудища выпуска 1920-х годов — не были особо комфортабельными даже в дни своей молодости и за годы безжалостной эксплуатации окончательно превратились в пропитанные стойкой вонью коробки для перевозки скота со свисавшими с потолка голыми проводами. Салон был устроен, как и все салоны поездов в Центральной Америке, по образцу троллейбуса: деревянный ящик с округлой крышей и открытыми платформами на обоих концах. Закапа лежала в стороне от популярных туристических маршрутов, в противном случае здесь бы ходил современный автобус. Чиновники по туризму очень заботливы по отношению к гостям Гватемалы. Но в Закапе можно было встретить одну крестьянскую босоту, и перевозивший их поезд был под стать своим оборванным пассажирам.
