Он всплеснул руками, ухватил что-то и сменил тему.
— Как вы добирались до Аргентины?
— После Техаса я на поезде доехал до Мексики.
— И как вы находите Мексику?
— Полуразрушенная, но приятная страна.
— Мне не понравилась ни Мексика, ни мексиканцы, — отрезал Борхес. — Они ужасные националисты. И они ненавидят испанцев. Разве таким людям светит что-то хорошее? И у них вообще ничего нет. Они лишь играют и упиваются своим национализмом. Но больше всего они любят играть в гордых краснокожих. Они обожают игру. А сами ничего не имеют. И они даже драться не могут, вы согласны? Это самые никчемные солдаты, только и знают, что проигрывают. Судите сами, что успели натворить в Мексике несколько американских солдат! Нет, Мексика мне совсем не нравится.
Он умолк и подался вперед. Его глаза распахнулись еще шире. Он ощупью нашел мое колено и постучал по нему, стараясь подчеркнуть свои слова.
— Я не страдаю этим комплексом, — заявил он. — Я не ненавижу Испанию. Хотя всегда предпочитаю ей Англию. После того, как в 1955 году я совершенно ослеп, я решил заняться чем-то совершенно новым. И я выучил англосаксонский язык. Вот послушайте…
И он прочел на англосаксонском «Отче наш».
— Это было «Отче наш». А теперь вот это… Узнаете?
Он прочел первые строки из «Моряка»
[55]
.
— «Моряк»! — выдохнул он. — Разве это не прекрасно? Я сам отчасти англичанин. Моя бабушка родом из Нортумберленда, и еще есть родня в Стаффордшире. «Саксы, кельты и датчане» — именно так! Дома мы всегда говорили по-английски. Отец говорил со мной по-английски. Возможно, отчасти я еще и норвежец… Ведь викинги бывали и в Нортумберленде. А Йорк… О, Йорк очень красивый город, вы не находите? Некоторые из моих предков оттуда.
— Робинзон Крузо родился в Йорке, — сказал я.
— Вот как?
— «Я родился в таком-то году, в городе Йорке, в почтенном семействе…»
— Да-да, я это забыл.
Я сказал, что северные имена сохранились повсюду на севере Англии, и в пример привел имя Торп. Это было и имя, и название местности.
— Да, как немецкое dorf, — кивнул Борхес.
— Или датское dorp.
— Это странно. Да будет вам известно, я сейчас пишу рассказ, в котором главного героя зовут Торп.
— Это влияние ваших нортумберлендских предков.
— Возможно. Англичане — чудесный народ. Но робкий. Они стеснялись быть империей. Их вынудили к этому французы с испанцами. И они создали свою империю. Это было великое дело, верно? Они так много оставили после себя. Одной Индии они дали столько всего, взять хотя бы Киплинга! Это же один из величайших писателей.
Я возразил, что некоторые из вещей Киплинга являются не более чем анекдотами или упражнениями в ирландском диалекте, а то и просто графоманией, вроде рассказа «В конце прохода», где герой делает фотографию рикши на сетчатке мертвеца, а потом сжигает изображение, потому что оно оказалось слишком страшным. Но как рикша попал на сетчатку?
— Это не имеет значения — он хорош в любом случае. Больше всего я люблю «Ту церковь, что была в Антиохии». Великолепный рассказ. И к тому же он великий поэт. Я знаю, что вы согласны со мной, я читал вашу статью. И я бы очень хотел, чтобы вы прочли мне какое-нибудь стихотворение Киплинга. Идите сюда, — он вскочил и подвел меня к книжным полкам. — Вот, видите, на этой полке все книги Киплинга? Слева стоят «Избранные стихотворения». Это самая большая книга.
Он шарил руками по корешкам, пока я взглядом отыскивал том, выпущенный издательством «Elephant Head». Я снял книгу с полки и вернулся с ней на диван.
Борхес сказал:
— Прочтите мне «Арфы датских женщин».
Я выполнил его просьбу.
Не жены радуют вас, а вдовы:
Вы бросить дом и очаг готовы,
Уйти к Разлучнице в край ледовый,
[56]
— «Уйти к Разлучнице в край ледовый», — повторил он. — Это так красиво. Вы не сможете так красиво сказать по-испански. Но я вас прервал, продолжайте.
Я начал было сначала, но он снова перебил меня на третьей строфе.
— «Не руки белые, а морская траса обнимет, не отпуская» — чудесно!
Я продолжил чтение этого плача по скитальцам, причем от одного чтения во мне проснулась неистовая тоска по дому, и каждую строфу Борхес повторял за мной с восторженными восклицаниями, смакуя каждую фразу. Он буквально благоговел перед этой английской ритмикой слова. Действительно, многие выразительные и краткие фразы невозможно было составить на испанском, не нарушив очарования стиха, и это возмущало Борхеса до глубины души. Он снова попросил:
— А теперь еще одно. «Балладу о Востоке и Западе».
Это ввергло меня в новую попытку читать стихотворение, будучи перебиваемым еще чаще, чем в «Арфах», но зато Борхесу удалось указать мне несколько действительно талантливых строчек в произведении, которое раньше казалось мне не очень удачным. И конечно, все это сопровождалось бурными восторгами и припевом «вы не сможете выразить это так на испанском».
— Почитайте мне еще, — наконец попросил он.
— Как насчет «Дороги в лесу»? — предложил я и прочел стихотворение так, что сам покрылся мурашками.
— Он как Харди, — сказал Борхес. — Харди — великий поэт, но я не могу читать его рассказы. Ему следовало писать только стихи.
— Он так и делал под конец. Он перестал писать рассказы.
— Лучше бы он и вовсе не начинал, — отрезал Борхес. — Хотите, кое-что покажу?
Он снова подвел меня к полкам и показал свой экземпляр Британской энциклопедии. Это было редкое одиннадцатое издание, не просто книга с перечнем фактов, а настоящее произведение книгоиздательского искусства. Он предложил мне открыть статью об Индии и прочитать подписи к иллюстрациям. Там стояло имя Локвуда Киплинга.
— Отец Редьярда Киплинга, понимаете?
И мы принялись рыться на полках. Он особенно гордился своим изданием джонсоновского словаря («Его прислали мне из тюрьмы „Синг-Синг“, от неизвестного дарителя»), «Моби Диком» и переводом сэра Бартона «Тысячи и одной ночи». Он ощупывал полки и вынимал все новые книги. Затем он повел меня в свой кабинет, где показал свое собрание сочинений Томаса де Куинси, своего «Беовульфа» — сборник скандинавских саг, которые тут же стал цитировать на память.
— Это лучшая коллекция английской литературы во всем Буэнос-Айресе, — сказал я.
— Если не во всей Южной Америке.
— Да, пожалуй, вы правы.
