На бронзовой табличке на площадке седьмого этажа значилось: «Борхес». Я позвонил, и мне открыл дверь мальчик лет семи. При виде меня он в смущении сунул в рот палец. Оказалось, что это сын горничной. Она была родом из Парагвая — рослая пышная индеанка, пригласившая меня в прихожую и оставившая в обществе огромного белого кота. Здесь горела одна-единственная тусклая лампочка, остальная часть квартиры была погружена во тьму. Это напомнило мне о слепоте Борхеса.
Любопытство и нетерпение заставили меня заглянуть сквозь занавески в тесную гостиную. Я увидел серебряные подсвечники — наверняка то самое фамильное серебро, о котором Борхес упоминает в одном из своих рассказов, — несколько картин, старинных фотографий и книг. Мебели было совсем мало: диван да два кресла у окна. К одной стене придвинут обеденный стол, другая до половины занята книжными полками. Что-то задело мои ноги. Я включил свет: это оказался давешний кот.
На полу не было ковра, за который может зацепиться слепой человек, а посреди комнаты — мебели, на которую он мог налететь. Паркет ярко блестел, нигде ни пылинки. Картины не произвели на меня впечатления, но три гравюры были прелестны. Я решил, что это Пиранези
[53]
«Виды Рима». Больше всего Борхесу подходила «Пирамида Цестиуса» — она могла стать отличной иллюстрацией для его «Вымыслов». Биограф Пиранези, Бьянкони, титуловал его «Рембрандтом руин». «Я рожден для великих идей, — говорил Пиранези, — и если на меня снизойдет видение новой вселенной, мне хватит безумия, чтобы взяться за этот проект». Безусловно, что-то подобное можно сказать и о Борхесе.
Подборка книг была смешанной. Один угол занимали тома издательства «Everyman» — классики в английском переводе: Гомер, Данте, Вергилий. Были также полки со стихами, собранными без особого порядка: Теннисон по соседству с И. И. Каммингсом, Байроном, По, Вудсвортом, Харди. Были и книги по литературе: «Английская литература» Харви, «Оксфордский сборник цитат», и самые разные словари, включая том доктора Джонсона, и старая энциклопедия в кожаном переплете. Все книги выглядели довольно потрепанными: обложки выцвели, корешки потерлись, то есть их часто читали. Из некоторых торчали закладки. Прочитанная книга приобретает совершенно неповторимый вид. Она уже не остается прежней и несет на себе отпечатки личности тех людей, которые перелистывали ее страницы. Одним из удовольствий, получаемых нами от чтения книги, являются именно распознавание этих знаков и в то же время возможность оставить свои.
В коридоре послышались шорох и отчетливое ругательство. Опираясь одной рукой о стену, в гостиную вошел Борхес. Он был в официальном строгом темно-синем костюме и темном галстуке, туфли сверкали лаком, из жилетного кармана свисали цепочка часов. Он оказался выше, чем я представлял, и лицо его имело определенно английский налет: бледный лоб, серьезно выпяченный подбородок. Выпуклые глаза оставались широко распахнутыми и незрячими. Несмотря на это и на легкое дрожание рук, он производил впечатление отменного здоровья. Его движения поражали четкостью и элегантностью. Его кожа была совершенно чистой — ни одного старческого пятна на руках, — а лицо оставалось спокойным и твердым. Мне сказали, что ему «под восемьдесят». Ему действительно на тот момент исполнилось семьдесят девять лет, но на вид я бы дал ему на десять лет меньше. «Когда вы доживете до моего возраста, — говорит он в рассказе „Другой“, — вы почти полностью ослепнете. Вы едва будете различать желтый цвет, и свет, и тени. Не волнуйтесь. Слепнуть постепенно не страшно. Это как долгие летние сумерки».
— Да, — сказал он, протянув мне руку для пожатия. Не выпуская руки, он провел меня к креслу. — Пожалуйста, садитесь. Здесь где-то должно быть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя как дома.
Он говорил так быстро, что я уловил его акцент только в последней фразе. Он как будто все время задыхался. Он выдавал слова очередями, без передышки, разве что задерживался при смене темы. Тогда он поднимал перед собой дрожащие руки таким жестом, как будто надеялся выхватить из воздуха предметы или идеи.
— Вы из Новой Англии, — сказал он. — Это чудесно. Это лучшее место, откуда можно быть родом. Все начиналось там: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Хоуторн, Лонгфелло. Все они оттуда. Если бы их не было, не было бы ничего. Я был там, это было прекрасно.
— Я читал ваши стихи об этом, — сказал я. «Новая Англия в 1967» Борхеса начинается со слов: «Они изменили образ моей мечты…»
— Да-да, — подтвердил он и так нетерпеливо взмахнул руками, словно встряхивал перед броском кости. Он не желал говорить о своей работе, это было ясно. — Я читал лекции в Гарварде. Терпеть не могу читать лекции, я люблю учить. Мне нравятся Штаты, Новая Англия. И Техас тоже ни на что не похож. Я там был вместе с матерью. Она была уже старая, почти восемьдесят. Мы поехали посмотреть на Аламо, — мать Борхеса скончалась незадолго до этого, в почтенном возрасте девяноста девяти лет. И ее комната оставалась нетронутой с самой смерти. — Вы были в Остине?
Я признался, что ехал на поезде Бостон — Форт-Уорт, но не задумывался о Форте-Уорте.
— Вам непременно нужно побывать в Остине, — сказал Борхес. — Все остальное для меня ничто — Средний Запад, Огайо, Чикаго. Сандберг — поэт Чикаго, но что это такое? Бессмысленный шум, он все взял у Уитмена. Уитмен велик, Сандберг — ничтожество. И все остальное тоже, — добавил он, небрежно встряхнув пальцами перед воображаемой картой Северной Америки. — Канада? Скажите мне, что создала Канада? Ничего. А вот Юг гораздо интереснее. Очень жаль, что они проиграли гражданскую войну — вы не полагаете, что очень жаль?
Я сказал, что у Юга не было шансов победить. Они слишком увязли в прошлом и замкнулись в себе, и теперь, кроме них, в США никто и не вспоминает о том, что здесь когда-то была гражданская война. Во всяком случае, северяне о ней не говорят. А если бы победил Юг, нам всем волей-неволей пришлось бы участвовать в конфедератских реминисценциях.
— Конечно, они будут о ней говорить, — сказал Борхес, — ведь для них это был ужасный разгром. Хотя они и были обречены на поражение. Это были аграрные штаты. Но я все же не могу избавиться от сомнений: так ли ужасно было их поражение? Разве в «Семи столпах мудрости»
[54]
он не говорит о «бесстыдстве победителей»? Южане были чрезвычайно отважны, но, возможно, именно отвага не позволяет человеку стать хорошим солдатом? Как вы считаете?
Я сказал, что одной отваги недостаточно, чтобы стать хорошим солдатом, так же как одного терпения недостаточно, чтобы стать хорошим рыбаком. Отвага может подтолкнуть человека на неоправданный риск, а избыток отваги, не уравновешенный осторожностью, оказаться попросту гибельным.
— Но люди поклоняются солдатам, — сказал Борхес. — И поэтому американцы не вызывают к себе особого почтения. Если бы Америка вместо экономической мощи наращивала мощь военную, люди гораздо чаще вспоминали бы о ней. Кто готов поклоняться бизнесменам? Никто. Америка, прежде всего, ассоциируется с коммивояжерами. А над ними смеются.
