Из студии, где мы записывали программу о Грине, я позвонил Алисон. Это произошло через несколько минут после того, как Летфиш сказал, что придет. Алисон издала звук, обозначавший недовольство, нежелание, обиду. Это был взрыв эмоций, который телефонный кабель сделал еще более ощутимым, хотя внешне он проявился в коротком вздохе, в односложном восклицании, понятном только супругу, да и то после многих лет совместной жизни. Люди, давно скрепленные брачными узами, отлично расшифровывают подобные сигналы.
— В чем дело? — встревожился я, восприняв этот звук как серьезное возражение.
— Это обязательно нужно сделать сегодня?
— Да. — Объяснять, что к чему, пришлось бы долго, но месяцы и годы нашего с Летфишем знакомства неизбежно вели к этому моменту. — Хочешь, я расскажу, в чем дело?
— Не трудись понапрасну. Если тебе непременно нужно принять этих людей, давай валяй. Но от меня помощи не жди. У нас тут весь день сплошные неприятности. Я надеялась, что приду домой и отдохну. Лягу пораньше спать…
— Я и не просил тебя о помощи, — возразил я, и Алисон издала новый звук, похожий на вопль в зародыше.
— Прошу тебя, — произнес я, желая сказать этими двумя словами следующее: выручи меня, завтра ругайся сколько угодно, но сегодня проглоти свой гнев, пойди мне навстречу и не опозорь меня перед гостями.
— Сегодня же будний день!
— Я должен их принять.
— Ладно, — буркнула Алисон, и — хотя в интонации слышалось недовольство, согласие, вырванное силой, — я понял, что она сменила гнев на милость. Она уловила нотки отчаяния в моей реплике.
Я сказал спасибо и услышал:
— Почему ты так со мной обращаешься? — И не успел я ответить, как Алисон сказала: — Это твой обед! — и бросила трубку.
Слова эти были частью нашего давнего спора, реплики хорошо выученной роли. В супружеской жизни разговоры часто повторяются. Этот диалог стал происходить между нами особенно часто после того, как я прекратил читать Алисон написанное мной за день. То была очень важная часть нашего вечера: как писатель, читающий вслух то, что он написал, я возводил ее в ранг своего читателя.
Твой обед. Ну что ж, меня это вполне устраивало. Я сам заварил кашу и теперь должен ее расхлебать. И я понимал, что в какой-то момент, после обеда возможно, когда я спрошу насчет кофе, Алисон встанет со словами: «Ну, а теперь я поведу себя грубо и некультурно. Завтра мне рано вставать. Не буду даже извиняться. Спокойной ночи!»
Я еще раньше подозревал, что обед может обернуться провалом. Разговор с Алисон укрепил мои опасения.
Мы редко принимали гостей. Как я уже сказал, у меня не было друзей в Лондоне. Двери нашего лондонского дома были всегда закрыты. Никто не забредал к нам на огонек. В доме не бывали посторонние. После женитьбы я так ни с кем и не подружился. В силу особенностей моего характера, которые за прошедшие годы только усугубились, я рассматривал окружающих как угрозу своему миру и очень высоко ценил одиночество.
Обо всем этом я размышлял, готовя обед. Поскольку в своих малайских романах Бёрджесс одобрительно отзывался о карри, я решил подать креветки с карри плюс дал
[71]
. Возвращаясь домой после записи программы о Грине, я вышел на Клапам-джанкшн, купил дна фунта креветок и пошел домой пешком под дождем.
Малайский колорит требовал кокосового молока. Я отыскал банку в ямайской бакалее на Норткот-роуд. Придя домой, я поставил вариться рис, почистил креветки, порезал лук, чеснок и зеленый перец и положил в кастрюлю тушиться, затем смешал карри с мукой и влил туда овощной бульон. Получилось с полгаллона соуса карри. Половина с добавкой кокосового молока пойдет на креветки, половина на дал. Ко второй половине соуса я добавил еще красный перец, два нарезанных помидора, а также кардамон и всыпал три банки турецкого гороха.
Пока кипел на медленном огне соус, я порезал огурец для райты
[72]
, потом приготовил самбал
[73]
— гарнир, который должен напомнить Бёрджессу о его пребывании в Кота-Бару. Было около семи. Если мы сядем за стол в половине девятого, то соус как следует прокипит и загустеет. Еда была вполне простая, но сильный аромат добавлял изыска. Главное, не переварить креветки. Я собирался их бросить в соус незадолго до подачи на стол, чтобы они не скукожились и не сделались безвкусными и резиновыми.
Когда я закончил работать ножом, на кухне возникла Алисон.
Она налила себе вина и спросила:
— А что они будут пить?
— Есть вино и пиво, — ответил я.
— А вдруг они захотят виски?
— Придется обойтись вином.
— О боже!
— Тогда, может, ты сходишь за виски?
— Это не мои гости, — произнесла Алисон с истерическими нотками в голосе, отчего мне сделалось не по себе.
— Да, ты права, — поспешил согласиться я. — Пойду схожу за бутылочкой.
— Боже, как я устала!
Она говорила как человек, ставший жертвой преследования. Да, похоже, она собиралась лечь спать пораньше и предоставить мне одному разбираться с гостями.
Дожди в Лондоне тогда были какими-то грязными, окутывали город запахом сажи и копоти. Я быстро прошел под моросящим дождиком к угловому магазинчику, известному как «пакистанский», хотя владели им индийцы из Гуджарата. Он работал 24 часа в сутки, и там продавали бакалейные товары, сигареты, газеты, спиртное, причем втридорога, а также давали напрокат телевизоры. Владельцы были молоды, имели толстого крикливого младенца и слюнявого пса. Новое поколение английских лавочников.
Я купил бутылку «Скотча» и побрел назад. Проходя мимо пивной «Герб рыбника», я глянул в окно и с тоской подумал, что мог бы сидеть себе там, не зная заботы, и читать вечернюю газету, попивая «Гиннесс».
У своей двери я застал Летфиша.
— Никто не открывает, — посетовал он, нервно жестикулируя.
— Наверно, жена не расслышала звонка, — промямлил я. Это твои гости. — Но хорошо хоть, что вы не заблудились.
— Мне раньше не случалось бывать в этой части Лондона, — отозвался он, и в его голосе мне послышался упрек.
Впуская его, я вспомнил, что завтра должны забирать мусор, и потому вынес баки.
— Как тут называют эти штуки? — поинтересовался гость.
— Коллекторы. Для мусора.
— Коллекторы? Ох уж эти англичане.
Лицо у меня было в каплях дождя, рубашка в пятнах от карри, волосы намокли. Я тяжело дышал.
