Короче, в каждом из них сидел Энтони Бёрджесс.
Книги Бёрджесса стали университетами для Сэма Летфиша. Они облегчали ему адаптацию к Англии, а поскольку Бёрджесс — провинциал, католик, прозаик, заработавший свои литературные эполеты в колониях, — отлично описывал, как трудно жить в Лондоне и вообще как непросто быть англичанином, Летфиш видел в его прозе оправдание своих собственных мучений.
Во время одного из наших ланчей Летфиш — а он всегда был приглашающей стороной — осведомился, как мне живется в Лондоне. Я сказал, что я счастлив, — и не покривил душой. Потом уже я стал размышлять о том, что означает это счастье. Так, в лондонском метро я порой замечал прелестное женское личико и, разглядывая очевидное, изучая нос, глаза, волосы, кожу, губы, ноги прекрасной незнакомки, задавался вопросом: какие компоненты или их сочетание создают эту красоту?
Мое лондонское счастье состояло из большого кирпичного дома, тихой улицы в южном Лондоне, письменного стола перед викторианским окном, огромного платана возле дома. И главное, из моей семьи. Я жил не столько в Лондоне, сколько в этом самом доме. И был членом семьи. Работал, не покидая свой крепости. Город был там, за платаном, за оградой сада: крытые черепицей крыши, черные улицы, красные автобусы. Все, что попадало в поле моего зрения, было частным, личным, спокойным, омытым любовью и теплом, пахло цветами и хорошей едой. Мой Лондон, мой дом…
Книги Бёрджесса помогали Летфишу лучше оценить Англию. Они внушали ему чувство стиля, иначе говоря, подтверждали, что с его индивидуальным стилем все в порядке. Персонажи Бёрджесса были очень живые, как и сам их создатель. Но за поверхностью его прозы, где насмешка перетекала в любовь, ощущались симпатия автора к Америке и американцам и неприятие Англии. Бёрджесс был из числа тех англичан, которые терпеть не могут классовых разграничений и чувствуют себя гораздо свободнее среди американцев, поскольку те снисходительны и не выносят категорических суждений; тем не менее, как ни странно, именно общаясь с американцами, он держался насмешливо — даже надменно.
Лексикон Летфиша изобиловал словечками Бёрджесса. Ну кто еще мог бы сказать: пролапс, пелагический или паралексия? Летфиш также правильно употреблял такие слова, как хабитус и лексема. Порой, правда, он увлекался и не к месту пускал в ход нечто вроде брахицефальный. Я пришел к выводу, что чтение Бёрджесса явно шло Летфишу на пользу, да и читая то, что Бёрджесс рецензировал, он заметно расширял свой кругозор. Теперь он лучше ориентировался в жизни Лондона, стал разговорчивее, веселей. Бёрджесс, неумолимый педагог (не случайно среди его героев так много учителей английского языка и литературы), оказался наставником и Летфиша.
Летфиш умолял меня организовать обед с участием нас троих — Бёрджесса, его и меня. Он давно уже приступал ко мне с этой идеей, но я, как уже говорил, и сам редко видел Бёрджесса в Лондоне. После его отъезда из Англии мы встречались считанные разы. Возникал он без предварительного уведомления, поймать его было трудно. Как и многие писатели, Бёрджесс держался в тени и стремительно исчезал. Мне совершенно не хотелось с ним обедать. Меня вполне устраивало, что мы знакомы и что я остаюсь его читателем.
Примерно тогда же я перестал читать Алисон по вечерам то, что написал за день. Дети всю неделю проводили в интернате, и это внесло в нашу жизнь серьезные перемены. Мы оба работали гораздо больше и дольше, обедать могли когда угодно. Как-никак нас было теперь только двое. Когда-то вечера получались длинными и полными разных событий. Сначала садились обедать дети — и заканчивали уже после того, как успевали поесть мы. Я же читал Алисон те две страницы, которые получились за день. Теперь жизнь стала другой, более пустой. Алисон приходила с работы гораздо позже обычного, иногда мы обедали порознь, и время от времени кто-то — или Алисон, или я — засыпал в одиночестве. Хотя она по-прежнему просматривала законченную рукопись, я перестал читать ей вслух куски. У меня возникло ощущение, что из наших отношений ушло что-то очень важное, только не мог сказать, что именно.
Одиночество сделало меня более податливым к проявлениям гостеприимства. Я все чаще виделся с Летфишем, и при каждой встрече он неизменно напоминал, что не прочь пообедать с Бёрджессом. Я был готов это устроить. Я чувствовал себя должником Летфиша. По, к сожалению, остановка была за самим Бёрджессом, который жил то в Италии, то в Лос-Анджелесе.
Время от времени я старался внушить Летфишу простую истину (что он пропускал мимо ушей): Бёрджесс мне не друг, но знакомый, с которым я впервые встретился в Сингапуре в 1969 году. Сейчас же был год 1981-й. В Англии у меня не было друзей, хотя знакомых хватало. Впрочем, у меня вообще не было друзей. То же самое любил говорить о себе Бёрджесс. Дружба — с умением любить, идти на жертвы, проявлять бесконечную готовность к откровенности — не для писателя. У моих знакомых-литераторов (взять того же Иэна Маспрата) тоже не было друзей.
Но тем не менее Сэм Летфиш, коллекционер, юрист, уменьшенная копия Бёрджесса, твердо вознамерился увидеть своего любимого писателя в неофициальной обстановке. Я пообещал ему это устроить. И вот однажды меня попросили выступить вместе с Бёрджессом в телепередаче, посвященной творчеству Грэма Грина по случаю выхода в свет его нового романа. Бёрджесс прилетел из Монако. Запись проходила днем на Би-би-си в Уайт-сити, и пока мы с Бёрджессом ждали ее начала в псевдобиблиотеке, созданной декораторами в студии, я спросил его:
— Как насчет обеда? У вас с Лианой вечер не занят?
Бёрджесс сказал, что лично он свободен, а Лиана осталась в Монако — оказалось, она сломала ногу в лодыжке, поскользнувшись на ступеньках отеля в Монте-Карло. Бёрджесс сказал, что все это самый настоящий кошмар, что он попытался потребовать компенсацию за понесенный ущерб, поскольку бедняжка утратила возможность работать, но они не только не получили денег, но еще и сами оказались жертвами происков адвоката, нанятого администрацией отеля.
— Приходите ко мне. Надо немного отвлечься, — сказал я.
— Это очень любезно с вашей стороны.
После записи я позвонил Летфишу:
— Извините, что все получилось так внезапно, но не хотели бы вы прийти ко мне сегодня вечером?
— Увы, — отозвался Летфиш. — У меня очень важная встреча. Клиент специально прилетел из Женевы. У него проблема с налогами.
— Какая жалость! Просто у меня будет Бёрджесс. Я понимаю, что безумие звонить вам так поздно, но…
Да, это был неплохой ход. Мне показалось, что телефонная трубка сейчас лопнет от разряда электричества. Она затрещала и только что не засветилась.
— Я буду, — сказал Летфиш.
2
В качестве хозяина дома, пригласившего на обед Бёрджесса и Летфиша, писателя и читателя, я испытывал тревогу. Взяв на себя роль брачного маклера, я, конечно, должен правильно все рассчитать. При том что обе стороны формально находятся в равном положении, один будет в основном говорить, а другой слушать. Меня особенно озадачивал чисто физический аспект проблемы — я всегда считал, что писатель и читатель ведут принципиально сепаратное существование. Это не просто двое взрослых мужчин, оказавшихся в одной комнате. Возможно, потому-то раньше я избегал подобных ситуаций. Это было проявлением не лени, но страха.
