— Пожалуй, вы мне больше неинтересны, — грустно сказала она и отвернулась.
В таком состоянии я ее еще не видел и был глубоко потрясен ее горестно застывшим лицом, узкими плечами, ее слегка сгорбленной фигуркой потерпевшей фиаско женщины.
Быть может, она ждала, что я воскликну: «Скажите мне, чем я могу вас обрадовать, и я это совершу!» Но произнести такое было выше моих сил. И дело не в том, что я боялся близости с ней: наоборот, меня к ней тянуло. Но для нее близость — еще не все, это лишь первое блюдо. Она бы не успокоилась, пока не заполучила меня всего, целиком. Страстных послеполуденных свиданий и встреч на приемах ей было бы мало. Меня обуревал страх, что она жаждет высосать из меня всю душу.
Не промолвив больше ни слова, она медленно вышла из комнаты, в прихожей нашла телефон. Сняв трубку, набрала номер, и меня снова пронзила жалость к ней. Я молча смотрел, как она бьется из последних сил и взывает о помощи. Сейчас закажет такси, думал я.
— Джулиан! — произнесла она в трубку.
Откуда вдруг взялся этот голос? Ликующий, фальшивый. Что-то дьявольское было в том, как из ее тела родился этот совершенно новый голос, словно она была комом эктоплазмы
[64]
, способной в одну минуту предаваться грусти, а в следующую — кокетничать напропалую. Это тоже походило на Лондон: одна улица — прямо из романов Диккенса, другая — невыносимо скучная, следующая — реконструированная, дальше — дурацкая, уютная, опасная; не город, а множество городов сразу.
— Это я. Ну что, сходим выпить по рюмочке? — предложила она. Смолкла, слушая собеседника, затем сказала: — Прекрасно.
Она продолжала болтать этим новым голоском, называя какого-то издателя, журнал, редактора, кафе, договорилась и о времени — прямо на следующий день. В трубке по-утиному крякал баритон, в котором слышались удивление и благодарность; это был радостный голос молодого человека, признательного за внезапную перемену в его ничем не заполненном предвечернем существовании. Мне было знакомо это чувство.
Она еще продержала меня некоторое время, болтая со своим собеседником, затем положила трубку и бросила через плечо:
— Мне пора. Спасибо, что разрешили воспользоваться телефоном.
Я тронул ее за локоть, чтобы она обернулась и выслушала меня.
— Как-то проститутка в гостинице повела себя подобным же образом, — сказал я. — Покончив со мной, она стала звонить следующему клиенту.
— Какое же вы дерьмо, — бросила леди Макс.
Я распахнул дверь. Пока мы ходили из комнаты в комнату, наступил вечер. Слово «дерьмо» еще висело у нее на губах, когда она шагнула на верхнюю ступеньку входной лестницы. Несмотря на приставучесть и жадность леди Макс, я всегда считал ее очаровательной, но теперь-то я знал ее насквозь, и она показалась мне безобразной, костлявой, бескровной — ведьма ведьмой.
— Не удивляйтесь, если ваша лондонская жизнь теперь сильно переменится.
Это была угроза, и леди Макс удалилась в убеждении, что я обречен, что я растеряюсь и буду скоро забыт. Она вышла на улицу и исчезла, растворившись в лондонской тьме. Но я не испугался. Дом сразу показался мне просторным и надежным. Ничего, что среди литераторов я уже не буду в первых рядах; если я больше никогда не увижу эту женщину, оно того стоит.
Несколько минут спустя вернулись из школы дети. Была пятница, впереди два выходных; смех мальчиков очистил воздух в доме. С этого дня погода в Лондоне исправилась.
* * *
Наступила весна. Алисон ничего не заметила, кроме того, что какое-то время я был очень счастлив и успешно работал. Книгу свою я все еще не закончил. Но книга ведь не задание или реферат, она — часть моей жизни, а мне моя жизнь нравилась.
Тем не менее, когда я писал рецензию или отправлялся в поездку, мне вспоминалась угроза леди Макс, которая чем дальше, тем больше походила на ведьмино заклятие. Стремление противостоять ему придавало мне сил, и я особенно осмелел, поняв, что не в ее силах уничтожить меня. Это означало, что мое творчество самоценно, что вовсе не она меня создала, и мои достижения — не ее заслуга. Ее стихия — реклама и связи, самое подходящее занятие для ведьм.
Однажды я увидел ее на приеме у одного издателя. Она показалась мне некрасивой почти до безобразия: огромный белый лоб, вытаращенные глаза, жадный рот и красные когти. Я хотел было поздороваться, но меня уже для нее не существовало. В Лондоне с теми, кого списали со счетов, поступают особым образом. Леди Макс сначала заморозила меня взглядом, а потом — как отрезала: больше не замечала меня, хотя, вне всякого сомнения, увидела сразу. От нее ко мне прямо-таки хлынули ядовитые потоки ее подчеркнутого невнимания, когда она демонстративно устремилась к молодому писателю в дальнем конце комнаты — к тому самому Джулиану, которому она звонила из моего дома в памятный последний день.
Я ушел домой счастливый и больше уже ее не встречал. Леди Макс взяла Джулиана в любовники. Он стал ее новым творением. Молодой человек приехал откуда-то с севера, в Лондоне никогда прежде не бывал, жил в Хампстеде и писал о нищете провинциальных шахтерских поселков. Его имя стало мелькать во всех газетах, его услужливо упоминали, печатали рецензии на его книги, предлагали заказы и внесли в список кандидатов на весенние литературные премии. Не леди Макс ли все это устроила? Время покажет. А пока что Джулиан приобрел репутацию — наверное, как и я в прошлом — одного из молодых кавалеров леди Макс.
— По-моему, Джулиан — мерзкий маленький гнус, — сказал Маспрат.
Мы с ним снова стали играть в снукер, но уже не в «Ламберне». Маспрат избегал там появляться, потому что задолжал клубу кучу денег: членские взносы и неоплаченные счета в баре. Теперь мы играли в «Ридженси-снукер-холле» на вокзале Клапам-Джанкшн: два фунта в час, за дополнительную плату — чай и пирожки со свининой; стоящий за кассой паренек в серьгах и татуировках, типичный лондонский кокни, спрашивает: «Больше ничего брать не будем, папаша?»
— Но она еще хуже, — продолжал Маспрат. — Вы же знаете.
— Не знаю, — сказал я.
Мне хотелось разговорить его, узнать его версию событий.
— Я думаю о ней всякий раз, когда собираюсь платить налоги, — сказал Маспрат. — Она-то не платит, она ведь не англичанка.
— То есть как? Англичанка конечно. У нее ведь мать маркиза.
— А леди Макс — американка. Она сменила гражданство — из-за налогов. У нее американский паспорт. А иначе как бы она, по-вашему, смогла прожить в Лондоне?
Я должен был сам это сообразить. И все равно я был благодарен леди Макс. Она показала мне, что лондонцем я не стану никогда. Бесценный урок. А поскольку я не был ее любовником, то смог ясно понять, что она такое — и что такое Лондон. Я познал непростую жизнь чужака в этом городе и не сомневался — наступит время, и я напишу о леди Макс, о ее городе и о моей жизни там.
