Мы прошли мимо серии крупных плоских картин Мазеруэлла
[48]
— на всех черные, неопределенные фигуры, похожие на изъеденные молью тени, — мимо с самоуверенной лихостью исполосованного полотна Раушенберга
[49]
, мимо проекта интерьера Хокни, плавно изгибавшегося в трех направлениях, мимо мягкой, похожей на большую игрушку скульптуры, мимо подвешенного на проводах ржавого велосипеда и триптиха размером с три рекламных щита, сплошь покрытого глиняными черепками.
За этой старательно создававшейся легковесной дребеденью, в затемненном зале, в низких подсвеченных застекленных витринах лежали рисунки Блейка. Шагая во мраке позади леди Макс, я чувствовал тепло ее тела, глаза щипало от сладкого запаха ее духов. В стекле, поверх сцен из «Брака Неба и Ада», отражалось ее белое лицо, полные губы, большие глаза.
— Рескин
[50]
называл его примитивным художником, — заметила леди Макс.
— Как несправедливо! У него великолепная техника, тонкое чувство цвета и своеобразный провидческий дар. Взгляните на слияние плоти и духа.
— Это про Блейка говорят все.
Она даже не замедлила шага и не повернула головы.
Вот классический лондонский упрек — в безнадежной банальности ваших высказываний. Это говорят все. Ее замечание показалось мне грубым, но то был лишь очередной ход в шахматной партии. В начале своей жизни в Лондоне я бы ее возненавидел за такие слова. Теперь же я воспринял их как ловкий переход к обороне, легкое поддразнивание, а вздумай я обидеться, она подняла бы меня на смех. В Лондоне в таких случаях принято не ударяться в амбицию, а отвечать той же монетой, да поязвительнее.
— Это говорят все, потому что это очевидно и потому что это правда, — сказал я. — Если уж кто и был со странностями, то, по-моему, сам Рескин, а вовсе не Блейк. Увидев волосы на женином лобке, Рескин был потрясен. Он решил, что во всем свете они есть только у нее — этакая физическая аномалия.
— Рескин известен отнюдь не только этим, — заметила леди Макс.
— Но остальное совсем не интересно, — сказал я.
Мои слова пришлись ей по вкусу.
— Мне очень нравится его болезненная тяга к нимфеткам. Он ведь обожал маленьких девочек.
— Детская порнография, — бросил я.
— Чувствуется, это вас сильно шокирует. Тем не менее Рескин был невероятно романтичен, — сказала она, не отрывая взгляда от рисунков Блейка. — Кстати, раз уж речь зашла о волосах на лобке. Некоторые замысловато подбривают их, придавая определенную форму.
— Есть и такие, кто, если верить Д. Г. Лоуренсу, вплетает в них цветы календулы.
— До чего же дурацкая книжка, — сказала леди Макс. — Абсолютно неправдоподобная. Одни жуткие фантазии Лоуренса насчет английских классовых перегородок — мужественный егерь, сексуально озабоченная аристократка, оскопленный лорд. А кроме всего прочего, там совершенно превратно представлен оральный секс.
Она склонилась над подсвеченной витриной с гравюрами Блейка, ее лицо сияло над Богом-Отцом, который, в окружении ликующих ангелов и пышных облаков, держит в руке золотой циркуль.
— Навряд ли ей удалось бы ему отсосать, играя с его пенисом как с мини-сарделькой.
Она опять важно растягивала слова, тем самым несколько облагораживая непристойную фразу. Стоявший неподалеку едва различимый в сумраке человек смущенно и неодобрительно крякнул.
Хотя в затененном зале я не мог разглядеть лица леди Макс, мне почудилось, что она улыбается.
— В ваших романах сексуальной изобретательности куда больше, чем у Лоуренса.
Это был шаг вперед после слов «Вы пишете гораздо лучше Хью Уолпола».
— Я всегда считала, что описание половых сношений — большое испытание для литературного таланта.
— Да, секс на книжной странице — дело нелегкое. Приходится выбирать между медицинской абракадаброй, заборной лексикой и добропорядочной фразеологией. Я использую все три источника.
Но леди Макс меня не слушала.
— Как, например, вы обошлись с педерастией… — промолвила она.
У меня пересохло во рту.
— У вас редкая способность проникать в сокровенные глубины.
Опять очко в ее пользу. И нечего добавить.
— Уильям Блейк венчался в церкви здесь неподалеку, — сказала она. — Хотите взглянуть?
И решительно двинулась из зала; вскоре мы вышли на влажный воздух и зашагали по набережной вдоль белесой бездонной реки, казавшейся в тот день необычно бурной.
— Когда-то здесь была тюрьма, — сказала леди Макс, спустившись к самой воде. — Миллбанк. Ее описал Джеймс в «Княгине Казамассиме».
Я только что закончил рецензию на книгу Генри Джеймса, но об этом и не подозревал.
— Кажется, будто река течет вверх. Видите? — сказала она.
И правда — надорванная диванная подушка, сломанная ветка и куски пенопласта плыли по направлению к мосту Воксхолл.
— Сейчас вода и впрямь идет против течения, — объяснила она. — И так до самого Ричмонда — из-за прилива, понимаете? Лондонцы то и дело посматривают на Темзу, но никогда не замечают ее истинного характера, не видят, что течение в ней меняется на противоположное по четыре раза в день.
При этих словах она подняла затянутую в перчатку руку.
— В этих туфлях больше шагу ступить не могу.
На ней были те самые туфли, которые Маспрат назвал «ну-ка, трахни меня».
Она решительно остановила такси, и я остро ощутил свою никчемность. И потом, после интимного уединения во время недолгой поездки — шофер за перегородкой, ее рука лежит на моем бедре, — с неожиданной суровостью, будто наказывая меня за что-то, леди Макс вышла и зашагала прочь, предоставив мне расплачиваться с таксистом. В смятении я дал ему до смешного много на чай, а он лишь пренебрежительно фыркнул, давая понять, что для него это дело обычное.
Церковь Святой Марии на Баттерси расположена прямо на южном берегу Темзы, рядом с мельницей и пивной «Старый лебедь», а напротив, на том берегу — приспособленные под жилье баржи и кирпичные фасады Челси. Место выбрано великолепно, церковь вся окружена светом и водой; совсем рядом стояла на причале парусная барка. Выше по течению, над черным железнодорожным мостом, сквозь серые тучи пробивалось солнце.
— Эту церковь мне показал Кен Тайнан
[51]
, — сказала леди Макс. — Георгианский стиль. До чего ж хороша!
