Как-то мне подумалось, что Божье расположение вроде погоды: то солнечно, то облачно, а временами гроза или зябкая пустота, которая может стать прелюдией к чему угодно — этакая неопределенность, которая испытывает веру. Когда отец де Восс бывал счастлив, счастье отпечатывалось на всех лицах. Его дух витал над лепрозорием, и в этом заключалась часть его власти.
Сегодня небеса были пасмурны. Еще за ужином я ощутил, что отец де Восс недоволен.
— Почему вы сняли сутану? — спросил он. Само слово «сутана» делало это одеяние еще более экзотичным. — Она вам к лицу.
Просто и ясно. Из уст отца де Восса это звучало как приказ свыше. Он словно почуял во мне некую нишу, внутреннюю незанятость и решил произвести в священники, избрал — как, говорят, избирает Бог.
— Я не хотел бы вводить людей в заблуждение, — ответил я.
— А может, наоборот, в этом облачении и есть ваша правда.
Итак, моя догадка верна. Он дарует мне сан одним своим словом и мановением руки, потому что он здесь — Бог.
— И на озеро в сутане ехать удобнее, — добавил отец де Восс. — Поверьте, в наши дни и на наших дорогах лучше одежды нет.
Разговор о мотоцикле я завел еще до ужина. И теперь — в том-то и заключалась сложность его натуры — отец де Восс выразил все: и недовольство моим обхождением с сутаной, и готовность одолжить мне мотоцикл. Раньше я никогда ни о чем не просил. Сдерживала его отстраненность. Я подозревал, что в душе он очень одинок. Он с радостью одолжил мне мотоцикл, это был способ приблизить меня, но — одновременно — и обречь на зависимость от его щедрот. Обратиться к нему с просьбой означало признать его власть.
— С парнями из саванны порой трудно поладить.
— Chipongwe, — сказал брат Пит. — Kwambiri.
Он пытался объяснить, что парни из саванны «дерзкие», но звучало это забавно — как, собственно, весь чиньянджийский язык в устах старого голландца.
— Значит, сутану они уважают?
Я проверял слова Пташки.
— Больше, чем вы думаете. — Отец де Восс отодвинулся от стола, чтобы Симон мог собрать грязную посуду.
— Мой черед сдавать, — сказал брат Пит.
Отец де Восс положил руку мне на плечо и чуть сжал его, мягко, но настойчиво.
— Поверьте, — сказал он с нежностью.
Я хотел ответить, что верю в него больше, чем когда-либо и в кого-либо, во всяком случае больше, чем в Бога. Мне нравилась эта обитель — в частности, отсутствием книг, даже религиозных. Картинок на стенах тоже не было — только простенькие деревянные распятия. И я верил в отца де Восса, в его терпение, в его сомнения, в его человечность. А еще в его отвагу и отстраненность. Я верил в его неверие.
— Если вы уверуете в Бога, вам суждена вечная жизнь, — промолвил отец Тушет.
Отец де Восс улыбнулся печальной своей улыбкой и сказал:
— Я просто предлагаю ему верить в сутану, она спасает от дорожных грабителей.
Но я решил ответить отцу Тушету:
— Как верить в то, чего нельзя увидеть?
— Но люди верили во все времена. Вера дает силы. — Отец Тушет побледнел, говорил возбужденно и выглядел каким-то затравленным.
— Только не мне, — сказал я.
— Вот вам-то вера нужна больше всех, — возразил отец Тушет. — Она сохраняет душу и дух. Вы же не дикарь.
— А я, пожалуй, дикарь, — живо откликнулся отец де Восс. Похоже, мой спор с отцом Тушетом его развеселил. — Да, точно, я дикарь.
По тому, что понимает тот или иной человек под словом «дикарь», можно безошибочно определить, давно ли он живет в Африке. Для отца Тушета дикарь был невежественным врагом и даже не вполне человеком. Для отца де Восса дикари — беззащитные люди, не враги, а союзники, вроде несмышленых младших братьев, от которых — по их незрелости — не всегда знаешь, чего ждать.
— Вы имеете в виду, что у дикарей нет веры? — спросил я отца Тушета.
— У них с этим проблемы.
— Решительно не согласен. Так называемые дикари славятся своими страхами. Они боятся всего, что не видно глазу. Их мир в основном невидим, и они принимают его на веру.
— Пол прав, — кивнул отец де Восс. — Здешние африканцы боятся mfiti, невидимых ведьм, которые таскают мертвецов из могил и пожирают. Еще они боятся mzumi, духа мертвых, он может вселиться в живого человека и свирепствовать там, изрыгать проклятия и прорицать будущее.
— Bwebweta, — сказал брат Пит и, поднеся руку ко рту, поболтал пальцами, мол, мелют невесть что. Мне было, как всегда, смешно от его дополнений к чиньянджийским словам, но отец Тушет смотрел на него с испугом.
А отец де Восс продолжал с улыбкой:
— Потому-то, отец Тушет, у вас что ни день крестины.
Я вдруг сообразил, что сам отец де Восс никогда не крестит.
— Так что вера — не признак цивилизации, — добавил я.
Глаза отца Тушета блеснули.
— Вы говорите не о вере, а о предрассудках. Предрассудки не есть Божественная истина.
— Но я хочу видеть то, во что верю. Хочу задавать вопросы. Хочу больше знать.
— Тогда вам грозит опасность. Здесь вы этого не найдете. Мне вас жаль.
— Прошу вас… — с мягкой улыбкой остановил его отец де Восс. Но в общем-то он не возражал. Ему нравился наш спор.
— Разве задавать вопросы не похвально? — продолжал я.
— Нет, — отрезал отец Тушет. — Вы поворачиваетесь спиной к Всевышнему.
— Сейчас вы скажете: «Ищите ответ в себе».
— Конечно.
— А я думаю, ответ там.
Я махнул рукой в сторону деревни прокаженных. Как всегда в это время суток, оттуда доносился гул голосов, выкрики и барабанный бой, точнее, стук палок о высокие чурбаки, которые использовались в качестве барабанов.
— Sewerendo masewera a ng'oma, — сказал брат Пит. «Они танцуют танец с барабанами». Он дотронулся до сданных карт и продолжил: — Wopusa n'goma.
— Что это значит?
— Такая пословица. Идиот бьет в барабан. Умный танцует, — пояснил отец де Восс. — Давайте-ка играть.
— Тогда каков ваш ответ? — спросил я отца Тушета.
Он лишь зыркнул на меня и отвернулся, вцепившись в черную обложку требника. В глазах его крылась глубокая печаль — глубже злости или обиды. Пожалуй, это было отчаянье.
— Он уже и вопрос забыл. — Отец де Восс говорил нарочито серьезно, но в голосе его слышался смех. И мудрость.
И мне снова пришло в голову, что его грустный юмор тоже свидетельствует об отсутствии веры в Бога. Однако в этом юморе крылась своя, иная духовность: мирная, покойная, слегка жутковатая, как почтение африканцев к высшим силам. Ведь свой страх перед ведьмами они не обсуждали, не взращивали в себе. Просто было понятно, что им страшно, — понятно даже по тому, как они молчат.
