Один поднес штык к лицу, трое других продолжали растягивать. Позже от этого эквадорского варианта дыбы у Джорджа развилась грыжа, серьезную операцию делали. А тогда тот, со штыком, спросил:
— Тебе какой глаз лучше, левый или правый?
Джордж молчал. Тот вроде начал левый глаз выкалывать.
— Неужто тебе страшно не было?
— Ты знаешь, я онемел, отключился напрочь. Перестал соображать. Но, наверно, как-то чуял все-таки, что пугают, а на самом деле им просто деньги нужны.
Он был в этом уверен, потому что знал: никаких наркотиков они пока не нашли.
— В конце концов я признался, и они от меня отстали.
Джорджа перевели в тюрьму в Кито, в подземелье, а тем временем в городе хватали всех, кто был хоть как-то с ним связан (таксистов, гостиничных администраторов и «моих коллег по профессии»). В тюрьме было «ужасно, ужасно. Нора. По мне там крысы ползали. А через три дня увезли меня в Гуаякиль, решили крупное дело состряпать».
Чем больше людей под следствием, тем больше вероятность взяток.
Джорджа отвезли в Приморскую каторжную тюрьму. Сначала в одиночке держали, пока следствие шло, потом перевели в общую, это у них casal называется. Даже не камера, а громадный зал на две баскетбольные площадки, и народу там бывало до трех сотен. Каждый отмечал на полу свою территорию — кое-кто еще простынями отгораживал, — на которой только что лечь можно было. И весь день их держали взаперти.
Это был январь семьдесят второго. Я еще жил с женой и детьми в коттедже в западном Дорсете, возле крошечного поселка нищих и озлобленных батраков. Мы были чужаки, они нас ненавидели, хотели знать, когда уедем; я сказал, уехать не могу, пока не закончу книгу.
Гуаякиль — на побережье, в устье мутной реки Гуайас — одно из самых жарких и влажных мест в Эквадоре. Я проезжал через него в конце семидесятых, и у меня в номере, в лучшей гостинице, было полно крыс. Они так шумели на подвесном потолке, что я спать не мог. Это был город крыс. Они постоянно шныряли вокруг и ничего не боялись, словно в заповеднике.
— О да, у нас их тоже хватало, — сказал Джордж. — Но крысы были наименьшим злом. — Понимаешь, если у тебя там хоть что-нибудь есть — за это драться приходится. Заключенные — кое-кто — стали меня задирать. Запутать пробовали, провоцировали по-всякому, угрожали… Я был богатый, я был одет прилично… Они решили, что и деньги есть. Хотели, чтобы я эти деньги отдал или уж чтобы марихуану им покупал. И одежку отдай, и обувь отдай — все отдай. Когда надзиратели уходили, они у меня на кормушке так лючок заклинивали снаружи, что я его не мог открыть.
И тут меня ловят: марихуану курю. Надзиратель один принес, а меня застукали. Другие охранники пообещали, что наизнанку меня вывернут, но дознаются, где я дурь взял. Ну, перед моей камерой собралась команда курильщиков, и один парень мне лезвие дал. Порежь, говорит, себе живот и руки, глубоко, чтоб крови много было, — тогда подвешивать за пальцы и бить не станут; а то загнешься у них — им отвечать. Но я себя кромсать не стал. Откупился. Дал им бумажку в пятьдесят сукров.
Джордж подписал признание, и вскоре после того его отправили в тюремную больницу, грыжу оперировать. Грыжу от той первой ночи в полиции, когда его пытали. Доктор сказал, что если заплатит достаточно — выйдет отсюда. Но такой суммы у Джорджа не было; в тот первый год все норовили из него деньги выкачать.
После операции его отправили в корпус В, и начался второй год тюремной жизни. Денег у него поубавилось; вместо того чтобы других арестантов кормить, он сам побирался. Неожиданно оказалось, что те, кто раньше — пока он был побогаче — на него наезжал, теперь ему сочувствуют и помогают.
Джордж начал играть в волейбол; а учился он всегда быстро, так что скоро стал капитаном команды своего корпуса на тюремных соревнованиях.
Каким-то образом заключенные могли иметь все что угодно. И еду, и выпивку, и марихуану, и «красных чертей» (таблетки секонала) — но это стоило денег. Став волейбольной звездой, Джордж получил возможность изредка звонить домой. Его и арестанты зауважали, и тюремная администрация; он уже стал там своим.
— У меня теперь совсем другой ранг был, понимаешь? Я арестант, я личность; и уже не гринго какой-то, а ветеран.
По вторникам у них бывали visita intima: подруги приходили и жены, а к холостякам пускали проституток.
— Как они выглядели?
— Ну, с этим плоховато было. Старые, жирные. Только такие, кому на улице уже делать нечего. В нашем корпусе богатых не было, к нам приходила только одна. В других — в А и Б — было повеселее. По вторникам и баб навалом, и музыка, и танцы. Но самый лучший корпус — Pabellón Político, для политических. Прежний мэр Гуаякиля тоже там сидел, так губернатор провинции частенько приезжал, выразить почтение Дону Хаиме.
Под Новый год Джордж едва не погиб. Он встретил на лестнице индейца-психопата. Тот уже в тюрьме троих убил, заточенной велосипедной спицей. Джордж посторонился, чтобы дать индейцу пройти, а псих кинулся на него. Джордж прыгнул назад, спиной через перила, пролетел восемь футов, но как-то ухитрился ничего себе не сломать.
— Это так меня достало, что я спросил надзирателя, нельзя ли повидать доктора Кастельо, бывшего гуаякильского мэра. А тот большой воротила был в наркоделе, по сто — двести кусков делал зараз. Я ему рассказал про случай с индейцем. Не то чтобы жаловался, а как бы к слову. И в тот же вечер меня перевели к ним.
Это был третий этап его тюремной жизни. Начав с борьбы за существование в толпе заключенных, добившись уважения, в частности своими волейбольными победами, он добрался до самого верха тюремной иерархии, где были люди, по-прежнему влиятельные на воле, имевшие много прав и привилегий и сознававшие свою силу. Это давало Джорджу надежду. Не на то, что его выпустят, нет. Но будущее в тюрьме уже не казалось таким страшным: он стал «чистым».
Хотя Джордж написал кучу писем консулу в Гуаякиле, никакого отклика не было. Но к другим американцам сотрудники консульства приходили. Однажды Джордж заметил американца, пришедшего к Фрэнку Диасу, который на воле работал на мафиози Джозефа Галло (Бешеного Джо). Этот человек из консульства пристально смотрел на Джорджа; и хотя кожа у него была белая, Джордж сказал себе: «Он черный!»
— Я просто знал это, и все тут. Потому что на юге жил, там научился различать.
Это оказался вице-консул. Он подошел к Джорджу и произнес пароль, известный всем братьям в «Омеге Пси Фи», подтверждение дружбы и братства. В своих письмах в консульство Джордж рассказывал, что был выбран в «Омеге» «Человеком года». Очевидно, вице-консул эти письма читал. Его звали Вьятт Джонсон, и он тоже был в «Омеге», в университете Линкольна. У них девиз: «Мы в „Омеге-Пси-Фи“ до последнего дня нашей жизни».
— Сколько у тебя друзей? — спросил Джонсон.
Джордж, услышав тайную формулу «Омеги» — один из «Перлов мудрости», — ответил как надо и показал свою татуировку. А потом прошептал: «Удели мне от жемчужин своих». Это означало, что у него есть просьба.
