В зеркале просторной залы я выглядел все-таки лучше, чем ожидал: вполне пристойный гость на званом обеде. Кроме Лейрда Бёрдвуда и его жены Чармиан, мне пока не встретилось ни одного знакомого лица. Стоявший возле меня мужчина приветливо улыбнулся. Я попробовал с ним заговорить. Но он был так напряжен, что в буквальном смысле оглох. Я двинулся дальше, и тут же какой-то человек обратился ко мне с бурной, почти истерической речью; такая словоохотливость, очевидно, тоже объяснялась невыносимостью ожидания. Так, наверно, ведут себя пассажиры застрявшего лифта: все признаки клаустрофобии, тревоги, страха. Королеву никто не упоминал.
Кто-то спросил:
— Над чем вы сейчас работаете?
Я стал, по обыкновению, выкручиваться и с облегчением увидел, что спросивший меня не слушает.
— Весьма неожиданно, — говорил в это время Бёрдвуд, а какая-то дама отвечала ему:
— Пожалуй, лучше об этом не думать.
О чем? О королевском визите? Размышлять тут, на мой взгляд, было особенно не о чем, но все, разумеется, только об этом и думали. Мы были участниками спиритического сеанса, и поскольку он должен был вот-вот начаться, все до обморока боялись упомянуть предмет нашей встречи, упомянуть «дух», который мы должны вызвать верчением стола. Драматизм момента порождал банальнейший треп. Все жаждали лицезреть венценосную эктоплазму, но болтали взахлеб, притворяясь, что она нас ничуть не интересует. Гости-англичане были еще болтливее, чем американцы.
— По-моему, солнце порывалось сегодня выглянуть из-за туч.
— Нам чрезвычайно повезло этой зимой.
— А поездка в Гудвуд оказалась чистейшим безумием.
Официанты, более спокойные и одетые лучше гостей, разносили напитки. Они предлагали их, как мне показалось, несколько надменно, чуть ли не издевательски.
Мужчина с мертвенно-бледным лицом и, видимо, очень тесным воротничком рубашки произнес неестественно высоко и неискренне:
— Только пил и ел — показал себя совершеннейшей свиньей!..
— Послушайте, над чем вы сейчас работаете? — спросил меня еще кто-то.
Главный принцип жизни — всегда быть на коне. А уж признаться, что у тебя плохие новости, — это вовсе дурной тон, особенно когда впереди маячит призрак королевы. Да, все мы страшно волновались, но все ощущали свою избранность: именно нам выпали честь и счастье встретиться с королевой в частном доме.
— Так над чем вы сейчас работаете?
Мы стояли под хрустальными канделябрами — мужчины в черном, женщины в нарядных платьях, — сеансу пора было бы начаться, и мы беспомощно ждали хоть какого-то сигнала. Ну пусть, пусть произойдет хоть что-нибудь! Однако на огромные распашные двери никто не смотрел: подглядывать — против правил.
— Как-то не пишется… — ответил я.
Никто не слушает. Никто не слышит.
Мужчина произнес:
— Ведь так всегда бывает, верно?
О чем он? Стоя ко мне лицом, он продолжал свою туманную мысль, а я по-прежнему его не понимал, да это было и не важно, потому что смотрел он мимо.
Вдруг все смолкли.
Я обернулся, проследил за взглядом мужчины. Чуть в стороне какую-то даму знакомили с группой гостей. По количеству бриллиантов и форме головы я понял, что это королева.
— О, кстати, надо купить марки, — произнес я.
Шутка моя не удалась. Ее просто никто не услышал.
Но королева не была той, с почтовой марки. Она оказалась маленькой женщиной с невыразительным личиком, в синем платье из жесткой кисеи. Улыбалась она робко и мило — ничего похожего на заученную улыбку политика. На голове — тиара с бриллиантами, на шее — бриллиантовое ожерелье. На одном запястье — бриллиантовый браслет, на другом — часы, тоже с бриллиантами. Сияние драгоценностей завораживало, камни были мелкие, но в таком количестве, что мне пришло на ум сравнение со вспышкой замыкания в электросети. А вот очки — самые обычные, в тонкой металлической оправе — казались на ее лице несуразными: все-таки королева… В зале воцарилась тишина: беседовать в присутствии королевы никто не отваживался; сама же она говорила очень мало.
Позади нее выпячивал грудь герцог Эдинбургский. Пока что визит венценосных особ проходил в основном в молчании. Она была Ее Величеством, он — Его Королевским Высочеством. Герцог оказался выше, чем я ожидал, даже выше меня; когда его знакомили с гостями, он кивал, руки же держал за спиной. Здесь вообще никто не подавал и не пожимал рук; прикосновений не допускалось — правила спиритического сеанса заключались отчасти и в этом. Воздух сгустился, нам явилось видение королевы, но никому не дано было проверить, реальна или воображаема данная эктоплазма.
Я снова взглянул на схему, нашел за одним из столов свою красную точку. Проверил, надежно ли упрятаны скрепки в рукава смокинга. Удостоверился, что туфли мокры не настолько, чтобы это кто-то заметил. А в итоге убедился, что я — нелепый и возмутительный самозванец, и рассердился на Бёрдвуда за то, что он в меня верит и тешит нас обоих иллюзией, будто я что-то значу. На самом деле я — предатель и плохой муж, который использовал свой последний льготный перелет, чтобы постоять с бокалом вина в присутствии королевы. Подошвы у меня дырявые, вместо запонок — скрепки, и сильно щемит сердце. И ничегошеньки я не пишу, уже больше полугода. И гостиница мне попалась отвратительная, в ней заправляет пара нерадивых распустех, а из-за стен доносятся ругань и ссоры. И эти крики не дают мне спать по ночам. А я ведь мечтал уехать в Новую Гвинею, бродить там, раздвигая заросли, поднимая пальмовый полог, и слушать крики какаду, и в конце концов скрыться в сумеречных джунглях, исчезнуть, навсегда покончив со своими несчастьями.
— А это Пол Теру, писатель.
Вот и произошло то, чего я всегда боялся: я превратился в мелкого, пустого человечишку. Прозябать в безвестности — полбеды. Самое парадоксальное и страшное — быть известным миру, но — в качестве жалкого, убежавшего от трудностей себялюбца, который, стремясь доказать свою правоту, превратился в старого зануду. И дело уже не в том, простят меня или не простят. Мне необходимо было уехать, причем совсем не сюда, а я оказался здесь — самозванец на чужом пиру, гость в официантской одежде. От волнения и напряжения я пукнул и тут же, чтобы прикрыть этот трубный сигнал, повысил голос:
— Очень рад знакомству, Ваше Величество.
Королева улыбнулась и, кажется, что-то пробормотала. За сиянием бриллиантов скрывалось невзрачное, с кулачок, старческое личико, и я вдруг понял, что мне и сказать-то ей больше нечего. Впрочем, это не имело значения. Ее, по-прежнему улыбающуюся, повели дальше. Улыбалась она очень мило.
За королевой, в свите, тянулись еще какие-то люди, в том числе граф и графиня Эйрли.
Напитков венценосным особам не предлагали. Когда закончилась церемония знакомств и представлений, они медленно прошли в столовую, и все остальные — следом; дамы шуршали длинными юбками, мужчины тихо переговаривались. Я затесался в шаркающую толпу; приглушенность происходящего доставляла мне немалое удовольствие. Обычно на званых обедах все стремятся быть замеченными, и чем никчемнее человек, тем больше он старается. Здесь же выскочек не было определенно, мне это не привиделось. Мы шли гуськом, точно дети, боясь сделать неточное движение. Процессию возглавляли королева с герцогом, а мы послушно и почтительно ступали след в след. Никогда прежде я не видел столько трепетного уважения — самый воздух, казалось, наполняется от этого теплом и светом.
