Я обратился к мальчику:
— В какую школу ходишь?
— В школу Эммануэля.
— К экзаменам готовишься?
— В следующем году, — вздохнул он.
— И какие ты выбрал предметы?
— Английский, историю и французский.
Отец его, прищурившись, смерил меня взглядом.
— Тогда ответь-ка мне на вопрос по истории, — сказал я. — Что ты знаешь о божественном праве королей?
— Все началось с Якова Первого
[100]
, то есть он об этом писал. Французская монархия тут английскую обскакала, но кое во что и англичане верили. Вы знаете про «королевское прикосновение»?
— Расскажи.
— Король мог излечивать некоторые болезни, — пояснил Кевин. — Золотуху, например. Чаще всего говорят о золотухе.
— Что это за дрянь? — подал голос его отец.
— Чирьи. — Кевин ухмыльнулся. — А еще это угасание, на латыни.
— А вот интересно, — не унимался я, — возьмем, допустим, нынешнюю королеву. У нее тоже есть божественный дар?
— Она — глава церкви, — ответил Кевин.
— Чертова церковь чертовой Англии! Протестанты проклятые! — Его отец смачно сплюнул на пол.
Кевин продолжал:
— Королева умеет излечивать одним касанием руки. В молитвеннике на каждый день есть особые молитвы, обращенные к королю и членам королевской семьи. «Король королей, Царь царей, единственный правитель принцев». И тому подобное. Исцеляющее прикосновение — свойство всех монархов.
— Всех хренархов, — уточнил отец.
— А эти молитвы в ходу? — спросил я.
— Мы сами читали в часовне на прошлой неделе.
— Только попадись, я тебе задам! — Отец Кевина уже лыка не вязал.
— Пап, ну хватит, пойдем.
Отец продолжал отпихиваться. Кевин украдкой мне подмигнул.
Остаток дня я провел, гуляя под моросящим дождем по Клапам-джанкшн. Купил в магазине «Маркс энд Спенсер» пару черных носков и черный галстук, потом снова прошел к реке — напрямик, через двор церкви Святой Марии на Баттерси. Согнувшись пополам навстречу дождю и ветру, я высмотрел наконец автобус на углу Фулем-роуд, добрался на нем до Эрлз-корт и нырнул в гостиницу. Вечерней зари не было, просто небо, по-прежнему низкое, серое, вязкое, как каша, опустилось на крыши. День, запоздало родившийся из утренней мглы, в ней и кончался: быстрые сумерки упали черным занавесом, и при свете уличных фонарей виден остался лишь холодный, скользкий блеск мокрых тротуаров, мерцание пропитанных влагой кирпичных стен и скатов крыш. Фонари, впрочем, горели весь день, и тусклый их свет лишь напоминал о непобедимости мрака.
Проходя по коридору к своей комнате, я услышал новые голоса.
— Я не знаю, за что ты вообще меня любишь. Я — ужасный человек.
— Перестань, надоело.
Рубашка и смокинг благополучно доехали сюда в перевязанной веревкой коробке. Носки и галстук я хоть и позабыл, но, вспомнив об этом, купил сегодня новые. Однако, надев рубашку, я сообразил, что у меня нет запонок. Позвонил вниз.
— Администратор слушает.
— Господин Пиллай, я, похоже, забыл дома запонки. Вы не могли бы одолжить?
— А в комнате смотрели?
— Нет.
— Если в комнате нет, значит, у нас этого нет вовсе.
— Вы знаете, что такое запонки?
— Нет.
— Тогда почему вы говорите, что у вас их нет?
— Такая услуга не предоставляется, — сказал он, потом послышался визг Бетти, и он повесил трубку.
В соседней комнате раздался женский голос:
— Я не желаю продолжать этот разговор. И видеть тебя не желаю. Понимаешь? Вон из моей жизни! Вон!
Ее никто не прерывал, должно быть, разговор велся по телефону.
— Кстати, ты прав, я мечтаю, чтобы у тебя все лопнуло. Мечтаю, чтобы ты страдал, как страдала я. Чтобы почувствовал все на собственной шкуре.
Идти в магазин за запонками было поздно. Я нашел в ящике скрепки и приладил их вместо запонок. Все равно манжеты рубашки будут скрыты в рукавах смокинга.
Смокинг меня совсем не красил, я убедился в этом, едва взглянув в зеркало в холле. Мимо, улыбаясь, прошла женщина. Не она ли только что вопила в телефонную трубку? Выходя из гостиницы с намерением поймать такси, я вдруг подумал: ничего из этой затеи не выйдет. Да и с какой стати? Я просто рисуюсь, прикидываюсь перед самим собой. Прилетел вот из Бостона в Лондон на обед с королевой, придумал от отчаянья, что это меня взбодрит и даст материал для рассказа.
Дохлое дело. Гостиница моя ужасна. Ее обитатели — злобные, двуличные люди — обвиняют меня, тычут пальцем из каждой стены. От перемены часовых поясов до сих пор мутит. Туфли после утренней прогулки насквозь мокрые, пусть этого не видно, но это так. А пресловутый обед просто не состоится. Даже если я вовремя доберусь до Бёрдвудов, там не будет ни обеда, ни королевы. Все это какой-то бред, недоразумение, страшный сон — мой постоянный кошмар унижения и преследования. И я вот-вот проснусь — в своей постели на Кейп-Коде, проснусь со стоном и буду слушать, как ветер задувает под обшивку из кедрача, как шурует в кустах можжевельника, точно шваброй.
Такси мигом доставило меня на набережную в Челси, где совсем рядом с Лебяжьей аллеей за высокой оградой стоял особняк, и парадный подъезд его был залит светом прожекторов. Перед ним — я разглядел это сквозь мерное мотание дворников на лобовом стекле — мигали репортерские вспышки, стояли полицейские машины, толпились сами полицейские.
Опустив стеклянную перегородку, мой водитель спросил:
— Вы случаем адрес не перепутали?
— Нет, это здесь.
— А что тут за представление? Аж земля ходуном ходит.
— Сюда прибудет на обед королева.
— Благослови ее Господь. С вас ровно шесть фунтов. — Однако, получив еще и на чай, он устыдился. — Спасибо, начальник. Идите осторожно.
2
Внутри дома, казалось, готовились к спиритическому сеансу высшего пошиба. Всех трясло как в лихорадке, все высказывались по любому поводу, но никто никого не слушал. Сначала со мной поздоровался швейцар, видимо нанятый ради высокого визита, затем меня натянуто приветствовали хозяева дома. Гости — лощеные, разодетые — пребывали в тревожном ожидании. Мне вручили карточку. На ней в виде четырех кругов были изображены столы. Мое место обозначалось красной точкой. Все были начеку, все к чему-то прислушивались, но накал ожидания не позволял ничего расслышать. Преобладали в этом обществе американцы: называли друг друга по имени, сияли улыбками, скользили поверх голов блестящими беспокойными взглядами.
