Я летел туристическим классом. Карл Льюис — первым. Начальственный толстозадый стюард со слезящимися глазами подобострастно вертелся, оттирая простых пассажиров — меня в том числе, — чтобы лучший бегун Олимпиады мог беспрепятственно покинуть самолет. С моего скромного хвостового места в очереди на выход я разглядел уши Льюиса — самые крохотные ушки, какие я когда-либо видел у человеческого существа.
В подземке я сообразил, что был в Лондоне всего год назад, а поскольку хороших новостей не припас, то и видеть в этом городе никого не хочу. Начнут ведь спрашивать: как дела? Над чем я сейчас работаю? А ответов-то и нет. Я мечтал попасть в компанию, где никто никого не знает. Я с удовольствием представлял, как широко улыбаются мне нагие и неграмотные островитяне и вовсе не принимают меня (так, во всяком случае, обещал Малиновский) за представителя человеческой расы.
Бёрдвудов я едва знал. Чармиан — англичанка и, как говорят, кузина королевы; впрочем, так говорят о многих представителях ТЕХ, особых семей. Но, может, в данном случае это и правда, и королевский визит тому подтверждение. Лейрд — состоятельный американец, конезаводчик, который специально перебрался в Англию — поближе к Ньюмаркету
[98]
. Он гордился своими конюшнями (дважды выиграл Большие национальные скачки), а еще уникальной библиотекой первых изданий: под буквой «Т» на его полках вы обнаружите книжки Теру, которых нет у меня самого. Много лет назад во время скачек в Аскоте
[99]
он пригласил меня на обед в честь принцессы Анны и усадил прямо рядом с ней. «Папеньку просто вынудили скакать на Дейли», — заявила принцесса крови. После обеда ее муж, «капитан», как она его называла, пожаловался, что жена повадилась в Африку кормить голодных. «Хочешь быть благодетельницей — начинай дома», — назидательно сказал он. Помнится, нога у него была в гипсе: повредил, упав с лошади. Что, впрочем, не мешало ему ерничать и, стуча гипсом, танцевать джигу, а принцесса крови вздыхала и страдала. Теперь они в разводе.
Гостей тогда разместили за столом как нельзя удачнее. Во-первых, я американец, да еще писатель, существо благодарное и вежливое; я абсолютно безопасен. К тому же меня не отнесешь ни к какой социальной группе, а значит, я замечательно подхожу для роли соседа королевской особы. Приличного вида американец не создает классовых конфликтов. Хорошо и то, что я никому не известен, и вообще все гости мало или вовсе незнакомы друг с другом, даже с хозяевами. Вот и сейчас мне легче возвращаться в Лондон именно так: не визит, а пародия на визит, и я — одетый официантом гость.
За восемнадцать прожитых в Лондоне лет я ни разу не останавливался в лондонских гостиницах. Только обитателям других городов известны все прелести гостиничной жизни. Впрочем, сейчас это значения не имело: денег у меня не было и выбора, соответственно, тоже. Я вышел из подземки на Эрлз-корт и высмотрел в окне гостиницы «Сандрингем-хаус» объявление, что у них есть свободные номера. Дом был таким же холодным, грязным и плохо освещенным, как мой собственный, недавно покинутый.
Восемь утра, зима, Лондон; вестибюль, едва подсвеченный сорокаваттными лампочками, такими слабыми, что предметы не отбрасывают теней. Индиец, сидевший за кассой, занес необходимые сведения в большую амбарную книгу, взял задаток и снова меня приветствовал — уже как постояльца гостиницы. На пластиковой карточке значилось его имя: Р. Дж. Пиллай.
Затем он сказал:
— Комната двадцать два. Только она не готова.
— А готовые есть?
— Пока нет.
— Но я летел всю ночь.
— Гости выезжают к полудню. Комнаты освободятся, — сказал он и, не дав мне возмутиться, добавил: — Пока позавтракайте в гостиной.
На гостиную это ничуть не походило. В задней комнате на втором этаже гуляли сквозняки и было даже холоднее, чем в вестибюле. Здесь висели бархатные шторы, столы стояли чересчур тесно, а из каминной ниши торчал электрообогреватель. На искусственном, бутафорском бревне помигивал красный огонек, но сами спирали оказались отключены.
Все без исключения официанты были индийцы, в грязных, с пятнами, белых пиджаках. Я посидел, понаблюдал, как обслуживают людей за соседними столиками. Вскоре мне тоже принесли все что положено: пустую банку с пыльной крышкой — когда-то в ней был джем; блюдце с двумя кружочками масла; тарелочку с поджаренным хлебом (два куска); сахарницу; кувшинчик с молоком; чайник с заваркой и отдельно кипяток; ситечко, надеваемое на носик чайника, и зажим, который его там удерживает; ложки, вилки и щипцы для сахара. Посуда эта была, вероятно, остатками фамильного серебра и траченного временем фарфора и напоминала неуклюжие допотопные инструменты старого брадобрея. Выкладывая их на стол, официант долго извинялся. Когда же он закончил, чай был едва теплым, а тосты совсем холодными и клеклыми. В комнате никто не беседовал, только позвякивали приборы о тарелки и чашки.
Мимо прошла женщина с тяжелым английским подбородком и бросила на меня сердитый взгляд. Это оказалась Бетти, жена господина Пиллая. Ее вставные зубы были очень белыми, но во рту стояли кривовато. Волосы стягивала прозрачная сетка-невидимка. Заметив мой нетерпеливый жест, она сжала свои собачьи челюсти и заиграла желваками.
— Чего вам?
— А джема нет?
— Раз не видите, значит нет.
Сколько раз я слышал эту фразу от английских лавочников, но знал, что она далека от истины: английское общество стоит как раз на том, что не видно глазу, да и культура здешняя соткана из невидимых нитей. Все таится под спудом: отношения, чувства. Жизнь в Англии загадочна почти по-восточному. Иными словами, малиновый джем здесь, конечно, имеется, но — как все ценное — он спрятан, и надо знать, как попросить. На то она и Англия.
Я завидовал людям за соседними столиками: сидят парами, как голубки, читают утренние газеты или переговариваются — не словами, а взглядами. А я лишен бессловесной интимности супружества. Впрочем, теперь меня все это угнетало: тихие нежности, жизнь рука-в-руке, выразительные взоры, непомерная близость… Я больше в этом не нуждался. Я нуждался в чужих и, желательно, диких людях.
Я сидел один, ковырял ужасный мой завтрак, горевал об утраченном прошлом и ненавидел себя за то, что потрудился — по глупости — пересечь океан, то есть предпринял еще одну отчаянную и никчемную попытку побороть одиночество.
Наконец молчаливый слуга-индиец провел меня по вонючей лестнице и коридору в отведенную мне комнату. Половицы гуляли и скрипели под ковровой дорожкой от каждого шага. Проходя мимо чьей-то спальни, я услышал разъяренный женский голос:
— Убирайся прочь!
В ответ неразборчивое бормотание мужчины, потом снова женщина:
