— Да, конечно.
— Это у них проблемы долбаные.
Он схватил пульт и начал нажимать все кнопки подряд, телевизор замигал, потом появился Нельсон Мандела.
— У меня вот с черными проблема, — сказал Блэйн.
— Он южноафриканец. Двадцать семь лет в тюрьме просидел. Я помню его процесс. Я в Малави был. Это Центральная Африка. Он…
— До чего ж эта Африка вздрюченная, — перебил меня Блэйн, снова нажал пульт и поймал хоккей; игроки мчались друг другу навстречу, как гладиаторы, размахивая клюшками. — У Мандо авария была, ты понимаешь?
Замечательное слово: его никогда не надо объяснять. Авария всегда внезапна, всегда понятна. О ней можно только пожалеть — но сам ты вроде и не виноват. Авария делает тебя инвалидом и обеспечивает тебе сочувствие. Я не хотел сочувствия, гордым был, делал хорошую мину; но единственно, чего добился, — остался один. А может быть — это вполне вероятно, — последние сутки, что я провел здесь, попросту безумие? Вот сижу я в этой грязной комнате в муниципальной медфордской многоэтажке с наркоманом, который мне в сыновья годится, и смотрю повтор этой дурацкой программы Монтела Уильямса, и жду, чтобы незнакомые мне люди отвели меня на какое-то татуировочное сборище — быть может, это и есть авария?
— А у меня тоже облом, — сообщил Блэйн. — Сгорела моя работа.
Он отключился от хоккея и смотрел старый фильм Джона Уэйна «Пробуждение Красной Ведьмы».
— Я эту картину видел здесь в кино на Медфорд-скуэр году в пятьдесят четвертом.
Шла кульминационная сцена: Джон Уэйн, ушедший под воду за жемчугом в старом водолазном костюме, беспомощен; воздушный шланг у него поврежден, он начинает тонуть, и шлем медленно наполняется водой.
— Это что еще за отстой? Космонавт плавать пробует!
Блэйн переключился обратно на Уильямса с адюльтерами.
— Я никогда не называюсь своим настоящим именем. Так что у меня все разделено. Жена никогда…
В коридоре послышались уверенные, хоть и шаркающие шаги. Бинго бешено залаял.
— Я мог бы сделать фильм, — сказал Блэйн. — У меня потрясные идеи есть.
Вошла Бан-Бан, порозовевшая от холода и запыхавшаяся от подъема по лестнице. Она сдернула шерстяную шапочку с буйных волос и радостно рассмеялась, увидев меня. Встала на колени почесать Бинго и сказала:
— А у нас была ваша книга! Я вам говорила, что в комиссионном магазине работаю в Сомервилле? Ваша книга была у нас там, в ящике. Моя напарница читала, Черил. Она мне и сказала.
— Теперь и ты можешь прочесть, — предложил я.
— Нет, мы ее продали. Я про что говорю — я сказала Черил ваше имя, а она знает! Она вашу книгу в школе читала; и говорит, у нас в магазине была такая же.
— В Медфордской средней меня не любили, а теперь читают мои книги.
— Она в Сомервиллской училась, — возразила Бан-Бан. — Но я понимаю, о чем вы. Достают тебя, но не отпускают. — Она повернулась к Блэйну: — Слышь? Этот наш друг — знаменитый писатель!
— Когда-нибудь смотрел это дерьмо под кайфом? — спросил Блэйн. Теперь он переключился на автогонки. — Круто!
— А Черил книга понравилась?
— Да-а! Она мне даже рассказала немножко.
— Сюжет?
— Нет, про того парня. Он как бы не в себе от горя, но не сдается.
— Верно.
— Так что он решает уйти от этого всего. Ему надо как бы чтобы его признали.
— Ну да, семья, — сказал я.
— Черил ни про какую семью не говорила. Но все общество, как он видит, его не принимает.
— Верно. Америка кажется прогнившей, потому он уезжает в Латинскую Америку.
— Это там тот пруд?
— Джунгли там, а не пруд.
— В маленькой хижине, да? Он прямо как бы замкнулся?
Я помолчал. Потом сказал:
— Это «Жизнь в лесу» Генри Дэвида Торо.
— Разве вы не Торо?
— Фамилия похожа.
— Я назову свой фильм «Сделай это, Америка», — сказал Блэйн.
— Как насчет вашей тусовки? — спросил я Бан-Бан.
— Мы встречаемся с Уичи у пирожковой через полчаса.
Когда мы выходили из квартиры, Бан-Бан оглянулась на Блэйна, который скрючился на диване, зажав пульт телевизора пальцами ног, и курил свою самокрутку с марихуаной, стряхивая пепел в отверстие банки из-под «Спрайта». Он вдруг попытался отхлебнуть из банки, нахватался пепла, закашлялся и стал отплевываться с руганью.
— Он у нас прямо ходячая проблема на самом деле, — тихо сказала Бан-Бан, закрывая дверь.
В пирожковой на Мистик-авеню было светло, тепло и пахло свежими пончиками.
— Взять тебе? — спросил я.
— Я никогда пончиков не ем. Я вообще ничего не ем. А толстая такая от яблок, это ж сплошной сахар.
Мы вышли наружу посмотреть Уичи; но там никого не было, кроме какого-то малого, который сидел в новенькой машине на парковке и разговаривал по сотовому телефону, настойчиво жестикулируя сигаретой. Он был из тех мерзких подонков, каких я видывал в Медфорде давным-давно; и выглядел точно так же: мордастый, с жирными, зализанными назад волосами и темными вороватыми глазками. Их тупость пугала меня даже больше, чем агрессивность; и я сбежал от этого, как только появилась такая возможность: уехал из Медфорда в семнадцать лет и до сих пор ни разу не возвращался.
— Крутой телефон, — сказала Бан-Бан.
Малый вылез из машины, не переставая болтать по телефону, и пошел в нашу сторону. Ноги у него были короткие, туфли блестели. Проходя мимо меня, он поскользнулся на льду и едва не упал.
— Ну что уставился, бля? — Это он мне.
Поймал равновесие и важно прошагал к двери, открыл ее толчком, растопырив локти.
Я вырос здесь, я слышал этот вопрос тысячи раз; но за пятьдесят лет так и не нашел ответа, кроме того, что сказал сейчас Бан-Бан:
— Давай пойдем отсюда, что-то я ему не нравлюсь.
Потому что я смотрел — как и тогда в юности, — стоял и смотрел и все видел, все слышал, а сам молчал.
— Это Винни Догано, — сказала Бан-Бан. — Он из банды Ангильо.
Я оглянулся и увидел его через окно; он ел пончик, сахарная пудра на щеках. Я тут же отвернулся, пока он меня не заметил.
— Мы только что Винни Догано видели, — сообщила Бан-Бан, когда появилась Уичи. — Вон он.
Уичи, не переставая жевать резинку, посмотрела на коротышку за ярко освещенным окном. Она ничего не сказала, но на лице мелькнул страх и любопытство.
— Так где же ваша татуировка? — спросил я.
— На Риверсайд-авеню.
Обледеневшая дорога требовала внимания. По дороге Бан-Бан сказала:
