Гаочан заворожил меня именно тем, что в нем ничего не осталось: ни церквей, ни еретиков, ни книг, ни картинок, ни города. Только солнце накаляло глиняные кирпичи и разрушенные стены, а вся религия, торговля, воинское дело, искусство, деньги, правительство и цивилизация обратились в прах. Но в огромности немых руин все равно было нечто величественное. Никак не удавалось отделаться от иллюзии; будто пустыня — дно былого океана, гигантский шельф, усыпанный галькой и всякой ерундой, которую волны выбрасывают на берег. Гаочан вполне вписывался в эту картину — он был словно песочный замок, почти размытый волнами.
Ни живой души, за исключением коз. Фрески и статуи украдены — и проданы либо каким-то иным путем переданы в музеи. Много зданий разобрали крестьяне, нуждавшиеся в кирпиче. Если местные находили горшки, вазы или амфоры (а амфоры были отличные, так как Гаочан развивался под древнегреческим и древнеримским влиянием), то пользовались ими у себя на кухне, чтобы не тратиться на новую посуду.
Я пошел в уйгурскую деревню неподалеку и стал расспрашивать, что тут знают о Гаочане. «Это старый город», — отвечали мне люди — мужчины с бронзовыми лицами и орлиными носами. Их селение не значилось ни на одной карте. У них были ослы, мечеть и небольшой рынок, но по-китайски и вообще ни на каком языке, кроме уйгурского, они не говорили. Место это называлось «Коммуна "Огненная Гора"», но никакой огненностью тут и не пахло — деревня была погружена в летаргический сон. На меня уставились женщины, закутанные в черные шали — только глаза видно; одна из них была точь-в-точь моя бабушка-итальянка.
Мой гид, господин Лю, не говорил по-уйгурски, хоть и прожил неподалеку двадцать лет. У меня сложилось впечатление, что уйгуры, жители пустыни, не воспринимают китайцев-ханьцев всерьез. Когда наша машина тронулась, о дверцу машины что-то ударилось, и водитель, затормозив, погнался за какими-то хохочущими мальчишками. Он закатил скандал, но никто не пришел к нему на помощь — даже слушать не стали. Затем ему нанесли еще одно оскорбление. Когда водитель остановился спросить дорогу к древнему кладбищу — некрополю в Астане и высунул голову из машины, двое детей засунули ему в уши какие-то стебли с метелками и начали щекотать. Водитель выскочил и начал ругаться, а мальчики убежали.
— Это ужасные дети, сказал Лю и сердито зыркнул на меня, заметив, что я смеюсь.
Тела в подземных гробницах Астаны, похороненные шестьсот лет назад, сохранились в идеальном состоянии: ухмыляясь, они лежали бок о бок на украшенном помосте.
— Хотите сфотографировать мертвых людей? — спросила смотрительница.
— У меня нет фотоаппарата.
Не слушая меня, она сказала:
— Десять юань. Один снимок.
Лю выпалил:
— Ненавижу смотреть на мертвые тела, — и помчался наверх по каменным ступенькам. Удрал из склепа.
Когда он ушел, смотрительница спросила:
— Деньг менья?
СТРАХ ПОЛЕТА
Некоторые китайские поезда ужасны. За двенадцать месяцев странствий, прокатившись на четырех десятках составов, я не видел ни одного чистого туалета ни в одном вагоне — везде было насвинячено. Радио по восемнадцать часов в день гремело, лязгало и читало нотации — то был рудимент эпохи лозунгов Председателя Мао. Среди проводников попадались настоящие тираны, а безумная толкучка в вагоне-ресторане часто не стоила еды, за которую там буквально дрались. Но были и плюсы — милосердный проводник, порой — хороший обед или удобная полка; путешествие по железной дороге было лотереей, в которую иногда удавалось выиграть; но даже в поездах, где все шло наперекосяк, обязательно имелся громадный термос с горячей водой для чая.
Но все аргументы против железных порог, какие я только мог измыслить, блекли перед ужасами китайского воздушного транспорта. С последними я ознакомился на личном опыте, хотя и в щадящих дозах, когда летел из Урумчи в Ланьчжоу. Самолетом я решил воспользоваться, так как не видел смысла возвращаться на «Железном Петухе» в обратном направлении, по тому же маршруту.
В аэропорт велели приехать за три часа до вылета — то есть, в семь утра. А рейс задержали на пять часов — то есть, взлетели мы в три часа пополудни. То был старый русский реактивный самолет. Его металлическая обшивка, сморщенная, надтреснутая, походила на фольгу смятой сигаретной пачки. Промежутки между креслами были так узки, что коленки у меня заныли, а ступни затекли. Все места были заняты, а каждый пассажир был навьючен, как вол — в смысле, ручным багажом. С полок над сиденьями сваливались громадные тюки — хорошо, никому голову не проломили. Еще до того, как самолет оторвался от земли, люди начали тихо блевать какой-то водянистой жижей, опустив головы и сложив руки с торжественным, молитвенным видом — такова обычная поза китайца, которого тошнит. Через два часа нам раздали конверты с тремя карамельками, жевательной резинкой и тремя липкими мармеладками. Была еще почти призрачная черная прядка сушеной говядины (на вид — пакля, на вкус — гнилая веревка), завернутая в целлофан, а в придачу ко всему этому — очень оптимистично со стороны китайцев — зубочистка. Еще через два часа по салону прошла девушка с подносом, одетая в старинную форму почтальона. Подумав, что это какая-то более основательная еда, я схватил с подноса небольшой пакетик. В нем оказался брелок. Первое время в самолете было очень жарко, а потом так похолодало, что изо ртов валил пар. Самолет поскрипывал, как шхуна, идущая под всеми парусами. Прошло еще два часа. «Я спятил», — сказал я себе. Прозвучало объявление — какой-то булькающий голос о заходе на посадку. В этот момент все, кого не тошнило, повскакали и начали стаскивать с полок свои тюки; они оставались стоять, толкаясь, шатаясь и невразумительно жалуясь — пропуская мимо ушей все требования сесть и пристегнуться, — покуда самолет подпрыгнул, продемонстрировал трюк «езда на заднем колесе» на посадочной полосе и, припадая на одно крыло, докатился до терминала в Ланьчжоу. «Больше — никогда!» — сказал я себе.
РУКОТВОРНЫЙ ЛАНДШАФТ
Наш поезд все еще шел по Ганьсу на юго-восток, в сторону провинции Шэньси (не путайте ее с провинцией Шаньси, которая чуть дальше к северо-востоку). Только что проехали город Тяньшуй. Ландшафт не имел ничего общего с тем, что я видел в Синьцзяне или даже в других районах Ганьсу. Он весь был рукотворный, сооруженный с китайской тщательностью: в склонах лессовых холмов вырублены террасы, на террасах — какие-то давно не стриженые газоны (в действительности это был почти созревший рис). Ровные поля имелись только в глубоких низинах, на самом дне долин. Все остальное здесь сотворили люди. Целая страна, сделанная вручную: террасы подперты каменными стенами, куда ни глянь — ступеньки и целые переходы, водоводы, канавы, желобы, — ко всему прикоснулась рука скульптора. Самое удивительное, что и основном здесь выращивали не рис, а пшеницу; я заметил груды снопов, которые оставалось лишь обмолотить — а на молотилке, верно, трудится вон тот черный буйвол-исполин, который сейчас нежится в пруду, выставив из-под воды только ноздри.
