Потом около путей появились дюны: высокие рыхлые склоны, ярко освещенные вершины — и все это по-прежнему на фоне далеких заснеженных гор. Подумать только, какие странные места есть на нашей планете.
В тот вечер, часов в восемь, когда я ужинал в пустом вагоне-ресторане, поезд въехал в Цзяюйгуань. В мою память впечаталась картина за окном: в летних сумерках среди песков пустыни Гоби сиял огнями китайский городок, а за ним возвышались ворота высотой в десятиэтажный дом, крайние ворота Великой Стены — Застава Цзяюйгуань. Это постройка вроде крепости, с крышей, как у пагоды. В эту минуту поезд замедлил ход, огибая край Стены — руины башенок, аморфное нагромождение глиняных кирпичей. Ветра, как бы вылизывая эти блоки, придали стене упрощенную, сглаженную форму. Меркнущий свет дня, призрачные останки Великой Стены — и, как мерещилось мне, последний город на территории Китая. Стена, поворотив в Сторону, уходила на запад; впрочем, она была такая невысокая и разрушенная, что казалась скорее замыслом или наброском. Таковы руины грандиозных планов. Но я воспрял духом, подметив, что стены ворот Цзяюйгуань выкрашены красной краской, а крыша — желтой. Показалось, что за воротами начинается какой-то другой мир, куда и идет наш поезд, движется в неизвестность. Косые лучи солнца озаряли серые холмы, голубоватые кусты и пустыню. Почти все в моем поле зрения застилала пелена пыли, а на закате я почувствовал, что едва стемнеет, свалюсь с края земли в пропасть.
ПОТЕРЯННЫЕ ГОРОДА
«Пустыня, лежащая между Анси и Хами — истинная «степь печальная и дикая»
[46]
, первое, что поражает путешественника, — унылость однообразной, черной поверхности земли, усыпанной мелкими камнями». Так выразилась Милдред Кейбл.
[47]
За чтением записок Кейбл я вспомнил, что упускаю из виду одну из самых знаменитых точек этой провинции — Дуньхуанские пещеры (Будды, фрески, храмы в гротах — в общем, священный город посреди песков). Но я намеревался посмотреть кое-что получше — сойдя с поезда в Турфане, немедленно выехать в мертвый город Гаочан, также известный как Караходжа).
Я лег спать в необычно-долгих сумерках среди горных отрогов, а проснулся, медленно покачиваясь вместе с вагоном, на равнине, где были только песок да камни. Поодаль виднелись большие горбатые дюны; казалось, что они прилетели сюда с ветром, плавно перетекая по воздуху, так как в округе не были ничего им подобного. Дюны напоминали туповатых гигантских зверей — казалось, они бездумно бредут по пустыне, давя все на своем пути.
Вскоре мелькнул зеленый лоскуток — оазис. Когда-то — всего тридцать лет тому назад — здесь существовала лишь дорога, идущая от одного оазиса к другому. То был немощеный проселок, реликт Шелкового Пути. Нужно уточнить, что под «оазисами» я не подразумеваю кучку деревьев и пруд с затхлой водой. То были довольно большие города, хорошо орошаемые подземными ирригационными каналами; здесь выращивали много винограда и дынь. Днем поезд сделал остановку в Хами. Хамийские дыни славятся на весь Китай ароматом и сладостью, а сам Хами город неординарный, хотя от фруктоводческих коммун 50-60-х годов мало что сохранилось. У Хами величественная история. До начала 20 века там правил собственный хан. Город поочередно кто-нибудь завоевывал: то монголы, то уйгуры, то тибетцы, то джунгары. Китайцы покоряли Хами вновь и вновь, впервые — еще в 73 году н. э., во времена Поздней Хань. С 1698 года и по сей день Хами — китайский город. Но в нем ничто не напоминает о прошлом. Все, что пощадил мусульманский мятеж 1863–1873 годов, сровняла с землей «культурная революция». Китайцы умели обезличивать города в буквальном смысле слова — стирать все характерные черты, отнимать у него уникальность. Так сказать, отрубали ему нос. Теперь Хами известен лишь производством штыкового чугуна.
Горные вершины, видневшиеся за Хами и попадавшиеся нам на дальнейшем пути, были припорошены снегом — он лежал, точно попона на лошади, плоскими прямоугольными кусками. Но здесь, в низине, в вагонах поезда и в пустыне было очень жарко: даже в купе температура достигала сорока градусов. Солнце жгло песок и камни. Изредка попадались лощины. В самых старых и глубоких, затененных, можно было увидеть разве что сухое дерево утун
[48]
, да кое-где пучки верблюжьей колючки — единственного растения, которое я смог опознать, если не считать серых шипообразных лишайников. Мы ехали к запыленной гряде холмов, над которой нависала синяя гряда гор, а за ближней цепочкой высились все новые горы, облепленные сияющими снежными заплатами, обледеневшие. Возможно, эти длинные переливающиеся язычки на их склонах были настоящими ледниками.
Так я впервые увидел Богда-Шань — Горы Бога. Они высоченные, крутобокие, но это мертвенный пейзаж, оживляемый лишь снегами. За Богда-Шанем — ничего, кроме пустыни, «степи печальной и дикой», которая сейчас, днем, была слишком ярко озарена солнцем — больно смотреть. Эта земля не знает, что такое дождь, а горы почти на всем своем протяжении кажутся какой-то громадной бесплодной массой — безжизненной грудой камней. Это мертвая точка Азии.
В этом странном освещении — солнечные лучи отражались и от песков, и от снегов — каменные склоны сделались красными и с обеих сторон понеслись на поезд. Вдали виднелась зеленая котловина — пятьсот футов ниже уровня моря, самая глубокая впадина в Китае, отличающаяся чрезвычайно жарким климатом. Это тоже оазис — город Турфан. Вокруг города в радиусе ста миль — ничего, кроме серо-черного гравия. Железнодорожная станция Турфан, на которой я сошел, находится от города в двадцати милях.
Турфан («одно из самых теплых мест на свете», как гласит путеводитель) четыре сотни лет тому назад был чрезвычайно популярным оазисом. Еще раньше этот город в пустыне захватывали волны кочевников, которые накатывались одна за другой: китайцы, тибетцы, уйгуры и монголы. Благодаря Шелковому Пути Турфан сделался стратегически-важным оазисом и торговым центром, но в дальнейшем — примерно с 16 века — судьба города неуклонно менялась к худшему. Когда же воинственные вожди племен и маньчжуры наконец-то оставили Турфан в покое, появились новые грабители — предприимчивые археологи, и последние фрески и статуи, оставшиеся на память о цивилизации, которая непрерывно развивалась на этом месте более двух тысячелетий, растащили и увезли в Токио, Берлин или Кэмбридж, штат Массачусетс.
Я рассудил, что такой город пропустить нельзя.
Станция Турфан находилась на краю впадины. Мне были видны только телеграфные столбы посреди каменистой пустыни, да громадный лиловато-красный хребет, который здесь называют Огненными горами. Город Турфан возник передо мной лишь в самый последний момент пути — еще немного, и я бы уткнулся в его стены носом. С первого же момента он показался мне каким-то не совсем китайским — скорее ближневосточным, сошедшим прямо со страниц Библии: ослики, мечети, увитые виноградом беседки, а жители смахивают на ливанцев — глаза серые, кожа бронзовая.
