Я спросил, как возник театр.
— До Освобождения все труппы акробатов были семейными. Акробаты путешествовали и выступали. Выступали на улице, на любом свободном месте под открытым небом. Но мы задумались о том, что их нужно объединить и дать им настоящее образование. Конечно, китайцы занимаются акробатикой тысячи лет. При династии Тан акробаты достигли пика своего мастерства, и им разрешили выступать беспрепятственно.
Эту фразу господин Лю произнес с таким пылом, что я поинтересовался его мнением о династии Тан.
— Это была лучшая эпоха для Китая, — сказал он. — Больше всего свободы — в эпоху Тан достигли расцвета все искусства.
Я подивился, что такие люди как Лю работают в Управлении культуры Шанхая. Но тут он, кое-что добавил:
— До Освобождения акробаты двигались, но их движения не имели художественной формы. Однако акробат должен применять не только тело, но и разум. Поэтому мы открыли центр обучения. Мы не хотим, чтобы у акробатов было пусто в голове. После утренних тренировок они изучают математику, историю, китайский язык и литературу.
Лю сообщил, что в 1986 году из трех тысяч соискателей отобрали тридцать кандидатов. Все это дети в возрасте десяти-четырнадцати лет. Лю пояснил, что его управление придавало главное значение не мастерству, а потенциальным возможностям.
— У нас также есть цирк, — сказал он. — И школа дрессировки животных.
Это меня страшно заинтересовало, так я ненавижу все, связанное с дрессированными животными. Я еще не видал укротителя львов, который не заслужил бы, чтобы львы его растерзали, а когда я вижу песика в юбке и кружевном чепчике, который прыгает в обруч, то пламенно желаю его мучительнице в серебристом брючном костюме заразиться бешенством.
— Расскажите мне, господин Лю, как у вас дрессируют животных.
— До Освобождения у нас дрессировали только обезьян. Теперь у нас выступают кошки…
— Домашние кошки?
— Да. Они выполняют трюки.
Многие китайцы, встречавшиеся на моем пути, убеждены, что животные вроде кошек и собак не чувствуют боли. Животные существуют на свете для того, чтобы приносить пользу чтобы их дрессировали, заставляли работать, убивали и ели. Когда видишь отупляющую жизнь китайских крестьян, их изнурительный труд, трудно удивляться, что они мучат животных.
— Есть также свиньи и куры, — сказал Лю.
— Ученые курицы?
— Не курицы, петухи.
— И что делают петухи?
— Стоят на одной ноге — для них это как стойка на руках. Делают другие смешные трюки.
Одному Богу известно, как они научили безмозглых петухов выполнять смешные трюки; я лично заподозрил, что птиц опутывали проволокой и били током, пока до них не доходило.
— Ну, а свиньи? — спросил я.
— Свиньи выступают нечасто, но они могут ходить на двух ногах…
Когда он произнес эти слова, я осознал, от чего мне немножко не по себе. Просто все, что он говорил, напоминало мне «Скотный двор»; а поскольку это притча о тоталитаризме, образы, нарисованные Лю, казались еще страшнее. Фактически он пересказал ту сцену в книге, когда на ферме окончательно побеждает диктатура. Неожиданное зрелище: «свинья, шествующая на задних ногах» — наводит на животных ужас и растерянность. «Да, это был Визгун, — продолжает Оруэлл. — Несколько скованно, так как он не привык нести свой живот в таком положении, но довольно ловко балансируя, он пересек двор. А через минуту из дверей фермы вышла вереница свиней — все на задних ногах».
Пока в моей голове звучали эти строки, Лю продолжал:
— … львы и тигры, а также единственная в Китае дрессированная панда.
Он сказал, что животные и акробаты часто ездят на гастроли — даже в Штаты. Многие акробаты вообще работают в Америке. В 1985 году было заключено соглашение о том, что китайские акробаты будут на один-два года присоединяться к труппе цирка «Ринглинг Бразерс». Сначала поехало пятнадцать, а в 1986 году в Америке работало двадцать китайских акробатов, которых, так сказать, сдали напрокат. Я спросил господина Лю о финансовой стороне дела.
— В точности не знаю, — сказал он, — но «Ринглинг Бразерс» платят нам, а мы платим акробатам.
— Сколько вам платят «Ринглинг Бразерс»?
— Примерно от двухсот до шестисот долларов в неделю, в зависимости от номера. За каждого человека.
— А сколько вы платите акробатам?
— Примерно по сто юаней.
Тридцать долларов.
Какие уж там ученые свиньи! Я спросил себя, доколе люди будут позволять, чтобы с ними обращались, как с товаром экспортного назначения. Что ж, в некоторых случаях они не медлили: через несколько дней после моего разговора с Лю в Нью-Йорке бесследно исчез артист, игравший на представлениях акробатов роль льва. Возможно, позднее он объявился, но вряд ли — по крайней мере, несколько месяцев о нем не было ни слуху ни духу.
КРАЙ СВЕТА
В четвертом часу пополудни поезд выехал на плоскую зеленую равнину между двумя грядами невысоких гор — Цилянь-Шань и Хэлань-Шань. Кое-где я различал обветшавшие фрагменты Великой Стены. Вся равнина была тщательно возделана. Кое-где росли высокие и тонкие осокори, казавшиеся здесь какими-то лишними. Китайцы не любят сажать деревья, дающие тень. Им больше по душе осокорь — столбообразное, чисто символическое дерево, которое заодно приносит пользу как часть живой изгороди. Понятие «лес» Китаю чуждо. На время моего путешествия леса оставались только в северной провинции Хэйлунцзян
[45]
— на северо-востоке Маньчжурии; да и то, как мне объясняли, там сводили последние деревья, чтобы сделать из них палочки для еды, зубочистки и ракетки для пинг-понга.
Почти в любой стране мира есть какая-то характерная национальная особенность пейзажа. Это может быть роща, луг или даже пустыня. Потому-то мы подсознательно ассоциируем клен с Канадой, дуб — с Англией, березу — с Советским Союзом, а пески и джунгли — с Африкой. Но когда находишься в Китае, такую черту выделить невозможно: самой распространенной и очевидной деталью пейзажа здесь является человек — точнее, как правило, толпа. Стоило мне пристально всмотреться в пейзаж, как кто-то из людей посреди пейзажа обязательно перехватывал мой взгляд и начинал всматриваться в меня.
Люди и населенные пункты имелись даже здесь, в глуши. Деревни были огорожены стенами, а почти каждый деревенский дом — своей отдельной стеной. Стены складывали из кирпичей, скрепляя их глиной. Такие заборы распространены в Афганистане и Иране — на противоположном конце Шелкового Пути. Наверно, это «похмельный синдром» культуры, напоминание о захватчиках и монгольских ордах — этом кошмаре Центральной Азии.
Жара усилилась. Стало этак градусов тридцать пять. На лоскутке тени под чахлым кустом боярышника сбились в кучу овцы — я насчитал, что их было восемнадцать. Дети спасались от зноя, забравшись по щиколотку в канаву — энергично шевелили ногами, брызгались. Крестьяне в шляпах-абажурах сеяли рис — высаживали росток за ростком. Их труд имел больше общего с вышиванием крестиком, чем с земледелием. Казалось, они украшают борозды узором из зелени. Хотя по обе стороны железнодорожной колеи виднелись черные пики и горные гряды, впереди по пути следования поезда земля словно бы обрывалась, и мерещилось, что мы приближаемся к океану: плоские каменистые низины во всем походили на пляжи. В это время дня солнце палило всего сильнее, но вокруг все равно было полно народу. Еще через несколько часов я увидел в бескрайней каменистой пустыне велосипедиста — мужчину в выцветшем синем костюме.
