— Что вы делаете? — спросил я.
Она сидела на корточках прямо у кровати — я видел только ее голову. Треск раздался снова — ага, не материя, а «молния» моего рюкзака. Элли, повернувшись ко мне вполоборота, обмерла. Поняв, что передо мной Элли, а не какой-то мужик, я успокоился — и тут вспомнил, что бумажник и вообще все деньги лежат в куртке, которая висит на крючке в дальнем углу.
— Где я? — произнесла Элли.
— Вы в моем номере.
— Что вы тут делаете? — спросила она, оборачиваясь.
— Это мой номер!
Вопросы она задавала сонным голосом, но явно переигрывала. И от моего рюкзака не отходила — так и сидела на корточках. И громко сопела. Я сказал:
— А ну не трожь.
— О-о-о-х, — простонала она и плюхнулась на колени, гулко ударившись об пол.
«Как бы ее спровадить», — подумал я.
И сказал:
— Мне спать хочется, уйдите.
Сам не знаю, отчего я был с ней столь вежлив.
Элли снова застонала — правдоподобнее, чем в прошлый раз, — и вопросила:
— Куда я задевала мои вещи?
Она встала во весь рост. Сена была женщина пышная, с пышной колышущейся грудью — веснушчатой, кстати. Тут я заметил, что она в чем мать родила.
— Зажмурьтесь, — сказала она, шагнув ко мне.
Я сказал:
— Сейчас только пять утра, в самом вы деле.
Солнце только что озарило шторы.
— О-о-о-х, меня мутит, — сказала она. — Подвиньтесь.
Я сказал:
— Вы же голая.
— Ну так зажмурьтесь, — сказала она.
Я спросил:
— Зачем вы трогали мой рюкзак?
— Искала мои вещи, — сказала она.
Я сказал с мольбой в голосе:
— Ладно сказки-то рассказывать, а?
— Не смотрите на меня, я же голая, — сказала она.
— Я сейчас закрою глаза, — объявил я, — а когда открою, чтоб я вас в моем номере не видел.
Когда она шлепала по голым половицам, ее нагая плоть издавала какой-то чмокающий звук, похожий на шорох макинтоша. Услышав, что она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь, я проверил, все ли в порядке. Оказалось, деньги на месте, рюкзак нетронут — только «молнии» расстегнуты. Мне вспомнились уверения Рини — мол, не ограбим, не изнасилуем…
За завтраком Рини обронила:
— Ой, я десять лет так поздно не вставала! Глядите-ка, почти пол-девятого!
Рини надсадно кашляла, веки у нее были словно вымазаны сажей — тушь расплылась. Ее валлийский акцент как-то усилился.
Я рассказал ей об Элли.
— Да-а? Правда? — воскликнула она. — Ну, я от нее теперь не отстану! Вот ведь смех!
В дверях возникла какая-то старуха и, пошатываясь, вошла в бар. Рини спросила, чего ей угодно. Старухе было угодно пинту пива.
— Сейчас полдевятого утра! — сказала Рини.
— Тогда пол-пинты, — произнесла старуха.
— И вообще, сегодня воскресенье! — сказала Рини. Обернувшись ко мне, пояснила: — По воскресеньям у нас тут сухой закон. Потому и тихо. Но в Сент-Догмельсе
[16]
можно выпить.
Старуха вся поникла. И заявила:
— Вот скоро референдум будет, так я обязательно проголосую, чтобы закон про алкоголь исправили.
Она не злилась. Старуха выглядела дряхлой, усталой от жизни — часто такое состояние принимают за терпеливость.
— Ох ты господи! — вскричала Рини. — Что мне делать, Пол? Посоветуйте, а!
Я сказал старухе:
— Выпейте чаю.
— Полиция меня уже взяла на заметку, — сказала Рини. — То и дело захаживают.
С этими словами Рини подошла к шкафу. — Могут вообще лицензию отнять, — и, вынув бутылку пива, откупорила. — От них, блин, пощады не жди, — и налила полную кружку.
— Сорок пять пенсов, — сказала она.
Старуха выпила кружку и купила еще две бутылки. Расплатилась и не сказав больше ни слова, ушла. Выпивка не доставила ей наслаждения, а тот факт, чтя в день, когда в Кардигане действует сухой закон, она упросила Рини продать ей пиво, не принес ни капли удовлетворения. Но, строго говоря, старуха вовсе не просила — просто стояла, разинув рот, точно парализованная.
— Ничего себе завтрак — кружка пива, — сказал я.
— Она алкоголичка, — возвестила Рини. — Ей тридцать семь. А с виду не скажешь, да? Взять вот меня мне тридцать три, а никто не верит. Мой говорит, у меня фигура, как у двадцатилетней девчонки. Вы ведь пока не уезжаете, а?
ДЖЕН МОРРИС
В Криссиэт я приехал на поезде в солнечный день. В моем путеводителе сообщалось: «Криссиэт: в этом маленьком городке несколько лет прожил Джеймс (ныне Джен) Моррис — пожалуй, лучший из ныне живущих писателей-путешественников». Уточнение «Джеймс (ныне Джен)» в особых комментариях не нуждается, поскольку историю своего превращения из мужчины в женщину — путем хирургической операции в Касабланке — Моррис поведала сама, в книге 1974 года «Трудная задача». Из Криссиэта Джен переехала в бывшую усадьбу неподалеку, близ деревни Лланистумдви, в дом, перестроенный из конюшни. К северу открывался вид на горы Эрири, а к югу — на залив Кардиган.
В чужих странах я редко искал знакомства с людьми, о которых был наслышан, — как-то не верилось, что они искренне пожелают со мной увидеться. Я боялся вторгнуться в их частную жизнь. Но Джен Моррис я все-таки отыскал. Она много писала об Уэльсе, я все равно оказался в этих краях. Вдобавок я уже был с ней шапочно знаком.
Дом Джен Моррис был выстроен на манер крепости инков — из громадных черных камней и массивных балок. Она писала о нем: «Это старая традиционная валлийская архитектура: гигантские необработанные камни уложены один на другой, образуя почти естественную груду, которая увенчана белым деревянным куполом. Такой стиль нынче называют «народным, подразумевая, что профессиональные архитекторы никогда не имели к нему касательства».
Джен Моррис была в трикотажном джемпере и белых брюках. На густой гриве ее волос едва держалась соломенная шляпа, сдвинутая на затылок. Она оделась по сезону — день был очень теплый. Ее манера говорить была характерна для многих образованных англичан — абсолютная корректность, сдобренная зловредностью. Голос у нее был не очень низкий, но томный, и мужское начало, доселе сквозившее в нем, придавало ее тону знойное очарование. В Джен Моррис не было ни капли занудства. Она прекрасно умела слушать собеседника, а сама то небрежно пожимала плечами, то смеялась как-то по-кошачьи: во всю глотку, тихо подфыркивая от упоения, выгибая спину. Она была добра, дерзка и умна.
