Потом он указал мне на ту сторону входа в бухту — на Басс-хоул — и посоветовал присмотреться повнимательнее: там в отлив мелководье тянется на целую милю; дно песчаное. «В отлив там просто пешком ходят», — сказал он. Итак, за свирепым проливом море отступало: здесь буря, там подсохшее дно.
Полицейский уехал, а я сделал себе бутерброд с сыром, глотнул из термоса кофе и решил, что рискну прорваться через пролив. Борта у моего ялика были округлые, обшитые внакрой, что обеспечивало хорошую остойчивость, но эта короткая полоса зыби требовала особого подхода. Я направил лодку не под прямым углом к течению, а непосредственно против него, а равновесие обеспечивал, работая веслами. Лодка ошалело запрыгала: течение давило на нос, чуть ли не вгрызаясь в него, в корму колотились волны, подгоняемые ветром. Но через несколько минут я был уже на той стороне. И тут наткнулся на берег. За проливом — заболоченное побережье, мили и мили, но глубина тут измерялась дюймами, а отлив продолжался.
Ветер, сумрачное небо, до берега далеко, а теперь еще и слишком мелко для моего ялика. Я перелез через борт и под наблюдением чаек, вышагивающих неподалеку, поволок лодку по тонкому слою воды, плескавшемуся над песчаной отмелью. Лодка скользила и иногда даже плыла, но по-настоящему оказалась на плаву лишь этак через час. Если меня кто-нибудь увидел с пляжа, то, верно, подивился бы: далеко в океане кто-то в одиночку идет по воде аки посуху.
Пока я тащил лодку на глубину, пробило три часа дня. Я опять забрался в свое судно и заработал веслами. Ветер, похоже, сменился на западный: он дул мне в корму и гнал вслед за мной волны, подталкивая лодку в нужном направлении. Я прошел на веслах мимо Чэпин-бич и утесов, потом обогнул черные скалы в бухте Нобскассет, отмечая свое продвижение на карте, реявшей на ветру: ориентиром мне служила водокачка в форме шляпы-цилиндра, возвышающаяся в городке Деннис.
Часов в пять, по-прежнему в хорошем темпе, я свернул в бухту Сесьюит. На веслах пройдено примерно шестнадцать миль — для начала совсем неплохо, хотя ладони я, конечно, стер. А еще я сделал открытие: океан здесь непредсказуем, а берег кажется незнакомым — я словно бы попал в чужую страну. Я уже привык наталкиваться в экзотических краях на привычные детали, но чтоб непривычное на родине — это мне было в новинку. В общем, день выбил меня из колеи. Порой мне становилось жутковато. Привкус необычности в местах, которые я знаю всю жизнь, вызывал шок. Но к этому шоку примешивалось удовлетворение.
Миссис Коффин из бухты Сесьюит настоятельно не советовала мне выходить на следующий день в море. В вопросах мореходства особа с фамилией, словно бы взятой из «Моби Дика», заслуживает внимания. Ветер дул с северо-востока, взбивая на волнах белую пену, заставляя флаг на доме миссис Коффин резко хлопать.
— Да я только до бухты Рок дойду, — сказал я.
До Рока было всего девять миль.
— Вы себе только все кишки надорвете, — возразила она.
Но я решил выйти в плавание, сказав себе: «По мне, лучше надрываться в бурном море и мокнуть до костей, чем сидеть в бухте и дожидаться хорошей погоды».
Но стоило мне выгрести за мол, как волны яростно набросились на лодку, а ветер ее накренил. Я отвинтил свое сиденье, скользившее по направляющим, поставил на его место традиционную скамейку-банку и попытался еще раз — но лодка не слушалась. Я взял другие весла: длинные привязал к лодке, стал грести семифутовыми. Это помогло мне чуть продвинуться, но ветер все равно гнал меня назад к берегу — к Вест-Брюстеру, что около Киветт-Нек. На карте значились церковные шпили. Я греб еще несколько часов, фактически не сходя с места. Но возвращаться назад было бессмысленно. В бухтах я не нуждался: я знал, что могу вытащить лодку на берег где угодно — хоть на этой гряде, хоть между вон теми скалами, хоть на общественном пляже. Я никуда не торопился и великолепно себя чувствовал. Конечно, такое плавание — все равно что восхождение на гору — ну и ладно!
Я трудился весь день. Возненавидел волны, которые колотили по бортам, с омерзением наблюдал, как они запрыгивают в лодку, когда ветер сносил меня вбок, во впадины между высокими волнами. На дне плескалась вода — несколько дюймов набралось, карта промокла. В полдень ко мне приблизился какой-то мужчина на моторке и спросил, нужна ли помощь. Я ответил, что все в порядке, и сказал, куда направляюсь. «Бухта Рок? До нее страшно далеко!»
— сказал он, указав на восток. Затем солнце высушило дно, и темное дерево украсилось мерцающими кружевами соляных разводов. Я греб дальше. В четвертом часу пополудни навстречу попалась яхта.
— Где бухта Рок? — спросил я.
— Ищите по деревьям!
И я стал высматривать деревья, но, как оказалось, не там. Они были не на берегу, а в воде, около дюжины, высаженные в два ряда — высокие засохшие сосны без ветвей, вылитые фонарные столбы. Они отмечали вход в бухту, а заодно и Брюстерскую отмель, так как в отлив вода отсюда уходила совсем, и бухта Рок превращалась в ручеек, иссякающий в песчаной пустыне. В отлив через устье бухты можно было переехать на машине.
Здесь я договорился встретиться с моим отцом. Вместе с ним приехал и мой брат Джозеф, только что вернувшийся с островов Самоа в Тихом океане. Я показал ему лодку.
Он потрогал уключины.
— Все заржавели, — буркнул он. Хмуро посмотрел на соляные разводы, и под его взглядом лодка показалась маленькой и довольно хлипкой.
Я сказал:
— Я только что пришел на ней из Сесьюита против ветра. Весь день барабался!
— Не понял восторга, — сказал он.
— А что ты знаешь о лодках? — поинтересовался я.
Он смолчал. Мы сели в машину — отец и его двое мальчишек. С Джо мы несколько лет не виделись. Возможно, он обиделся, что я не начал расспрашивать его о Самоа. Но сам-то он спросил о моем походе на веслах? Да, к моему плаванию трудно отнестись всерьез — что такого особенного в путешествии около самого дома? Но у меня было такое чувство, словно в этот день я подвергся большой опасности.
— Черт возьми, — сказал я, — как можно восемь лет прожить на Са-Мо-А и ничего не узнать о лодках?
— Самоа, — поправил он меня, как обычно. Это была наша дежурная семейная шутка.
Мать и брат Алекс нас уже дожидались. Когда я появился в дверях, Алекс улыбнулся.
— Явился! — объявил он.
Лицо у меня облупилось на солнце, мозоли на ладонях полопались, и кожа висела клочьями, плечи и спина ныли, глаза разъедала морская соль.
— Исмаил, — произнес Алекс. Он сидел на стуле, уютно сдвинув ноги, разглядывал меня с прищуром и курил сигарету. «И спасся только я один, чтобы возвестить тебе».
[85]
Мать сказала:
— Ужин почти готов — ты, наверно, с голоду умираешь! Господи, ну и вид у тебя!
К Алексу она стояла спиной. Он скорчил мне рожицу и изобразил беззвучный гогот — вот ведь умора, сорокадвухлетний дядька у мамочки под крылом!
