— Верно говорите, предприимчивый народ, — сказал мистер Торнберри. (Я так говорил? Интересно когда?) — Черт подери, в каждом доме чем-нибудь да торгуют.
Нет, подумал я, не может быть: я же ни одного торговца не видел.
— Бананы продают, — продолжал мистер Торнберри.
— Двадцать пять центов фунт — просто зло берет, как подумаю. Раньше их гроздьями продавали.
— В Коста-Рике? — он уже успел мне рассказать, что его отец был родом из Коста-Рики.
— В Нью-Гемпшире.
На минуту он умолк, но затем сказал: «Буффало (это он прочел название станции. Не на вокзальном здании — на сарайчике). Но на штат Нью-Йорк что-то не похоже…»
Минут за десять до Буффало нам попалась деревня Батаан, и мистер Торнберри напомнил мне, что на Филиппинах есть такое место — Батаан. Батаанские болота. Забавно, два разных места, одно название, особенно если это название — Батаан. Мы проехали деревню Ливерпуль. Я напрягся.
— Ливерпуль, — сказал мистер Торнберри. — Смешно.
Это был поток сознания: мистер Торнберри в роли Леопольда Блума (только безо всяких литературно-мифологически-исторических аллюзий), а я — Стивен Дедал поневоле. Мистеру Торнберри был семьдесят один год. Он сказал, что живет один, еду готовит сам, много занимается живописью. Возможно, в том-то и штука: когда живешь уединенно, вырабатывается привычка разговаривать с самим собой. Торнберри всего лишь мыслит вслух. Он ведь уже много лет один. Его жена умерла двадцати пяти лет. Стоп, а как же неудачный брак, о котором он упомянул? Очевидно, он имел в виду не безвременную смерть супруги.
Я спросил его об этом, чтобы отвлечь от деревень за окном, от которых, как он не уставал твердить, он чумел. «Значит, вы так и не женились вновь?» — спросил я.
— Я приболел, — сказал он. — А в больнице работала одна медсестра. Лет пятидесяти, плотненькая такая, но очень милая. То есть мне поначалу показалось, что милая. Разве угадаешь, пока не поживешь под одним кровом. Она никогда не была замужем. А вот и наш трубопровод. Мне ее сразу захотелось затащить в койку — наверно, потому, что она меня, больного, выхаживала. Обычное дело. Но она сказала: «Только после свадьбы», — тут Торнберри состроил совсем уж кислую гримасу, помолчал, а затем продолжил.
— Свадьба была скромная. Поехали на Гавайи. На один маленький остров, не в Гонолулу. Места чудесные — джунгли, цветы, пляжи. А она просто взбеленилась. «Слишком тихо», — говорит. Родилась и выросла в маленьком городке в Нью-Гемпшире — сами знаете, что это за городки, дыра дырой, — а на Гавайях для нее, видите ли, слишком тихо. Ей хотелось по ночным клубам ходить. А там на всем острове ни одного ночного клуба. Грудь у нее была огромная, но прикоснуться — не смей: «Ты что, мне больно!». У меня просто ум за разум зашел. А еще у нее был пунктик насчет чистоты. У нас медовый месяц, а мы каждый день идем в прачечную, и она стирает, а я сижу на улице и читаю газету. Каждый день простыни стирала. Может, в больницах так и положено, но в быту — разве нормально? Наверно, я в ней вроде как разочаровался… — голос у него оборвался. Он проговорил: — Телеграфные столбы… поросенок… опять трубопровод. А затем: — Это была полная катастрофа. Когда мы вернулись из свадебного путешествия, я сказал: «Похоже, у нас ничего не выйдет». Она согласилась и в тот же день от меня съехала. Да она ко мне и не переезжала по-настоящему. И что же я вскоре узнаю? Она подала на развод и требует с меня алименты, денежное содержание, все по полной программе. Тащит меня в суд.
Погодите, — сказал я. — Вы просто съездили в свадебное путешествие, и на том все кончилось, да?
— Десять дней, — сказал мистер Торнберри. — Путевку брали на две недели, но тишина ей была невмоготу. Слишком было тихо, на ее вкус.
— И после этого она потребовала алименты?
— Она знала, что я унаследовал от сестры хорошие деньги. Вот и подала на меня в суд.
— И что вы сделали?
Мистер Торнберри улыбнулся. Я впервые за весь день увидел на его лице настоящую улыбку. Он сказал:
— Что я сделал? Я подал против нее встречный иск. За мошенничество. У нее… у нее был друг. Он звонил ей, когда мы были на Гавайях. Сказала, он ее брат. Ага, конечно, видали мы таких братьев.
Мистер Торнберри все еще смотрел в окно, но мыслями он был где-то далеко. Он тихо захихикал:
— После этого я мог сидеть сложа руки. Она выходит давать показания. Судья ее спрашивает: «Почему вы вышли замуж за этого человека?». Она отвечает: «Он мне сказал, что у него много денег!» Он мне сказал, что у него много денег! Сама себя разоблачила, видите? Над ней весь суд смеялся. Я дал ей пять тысяч и был рад, что легко отделался.
Почти без паузы он сказал: «Пальмы». Потом: «Поросенок… Забор… Доски… Опять ипомеи — на Капри их полно… Черный как смоль… Американская машина».
Часы шли, а мистер Торнберри трещал без запинки. «Бильярдный стол». «Этот небось не работает — сидит у государства на шее». «Велосипед». «Красивая девчонка», «Фонарики».
Меня так и подмывало спихнуть его с поезда, но после его исповеди я испытывал к нему жалость. Возможно, медсестра сидела рядом с ним, как сижу сейчас я, и думала: «Если он еще хоть что-то скажет, я просто взвою».
Я спросил: — И когда был этот неудачный медовый месяц?
— В прошлом году.
Я увидел трехэтажный дом с верандами на всех этажах. Серый, деревянный, покосившийся. Почему-то казалось, что в нем водятся привидения. Все стекла разбиты, в палисаднике, заросшем сорняками, ржавеет старинный паровоз. Возможно, тут жил владелец плантации — неподалеку виднелись банановые заросли. Дом необитаем и медленно гниет, но судя по двору и остаткам заборах, по верандам и хозяйственным постройкам — похоже, тут был каретный сарай — чувствуется: когда-то это было само великолепие, поместье вроде тех, где в романах Астуриаса обитали банановые магнаты-тираны. В знойной дымке, среди джунглей, медленно поглощаемых сумраком, ветхий дом выглядел просто фантастически. Примерно такое впечатление производит старая изодранная паутина, частично сохранившая симметричную структуру.
Мистер Торнберри сказал:
— Дом. Костариканская готика.
«Я первый его увидел», — подумал я.
— Браминский бык
[57]
, — сказал мистер Торнберри. — Утки. Греки. Дети играют, — и наконец-то. — Прибой.
В зоне Панамского канала
Именно в тот день, когда я там оказался, состоялась массовая акция «Спасем наш канал!». Два американских конгрессмена специально приехали, чтобы возвестить: Нью-Гемпшир ратует за сохранение власти США над Зоной Панамского канала (а мне вспомнилось, как говорят в Вест-Индии, сами над собой подтрунивая: «Ничего не бойся, Англия, — Барбадос за тебя!»). Губернатор Нью-Гемпшира в знак солидарности объявил в своем штате выходной. Один из конгрессменов, выступая в Зоне канала в Бальбоа на шумном митинге американцев, доложил, что семьдесят пять процентов граждан США не одобряют Договор о Панамском канале.
[58]
Но эти слова не подкреплялись делами: а вся шумиха кстати, даже демонстрация состоялась — представляла собой не более чем патриотическое сотрясение воздуха. Через пару месяцев договор обязательно ратифицируют. Так я и сказал одной даме из Зоны канала, а она возразила, что все равно рада, митинг ей понравился: «понимаете, мы уже начали чувствовать себя покинутыми, словно против нас весь свет ополчился».
