По всему поезду с грохотом опускались окна — от дождя. Пламя заката запуталось в свинцовых облаках, а дождевые колонны — костыли бродячих гроз — приближались; рыбаки на катамаранах правили к берегу, борясь с сильным прибоем. В поезде началась ужасная вонь; Вонг извинился передо мной за запах. И в купе, и в коридорах было негде яблоку упасть. Из тамбура я видел, что самые ловкие пассажиры висят снаружи на стальных лесенках или балансируют на открытых площадках между вагонами. Когда же дождь еще более усилился, эти люди тоже протолкались в вагоны и захлопнули за собой двери. Они стояли в сумраке, а дождь молотил по железным дверям, как град.
Я свою дверь не закрывал — просто прижался к стене, а волны дождя, расплываясь у меня в глазах, хлестали мимо.
Калькутта господина Чаттерджи
Вокзал Хаура снаружи похож на административное здание: почти кубические, но кривоватые башни с часами (на каждом циферблате стрелки показывают свое время), неприступные кирпичные стены. Постройки англичан в Индии выглядят так, словно их проектировали с расчетом на долгую осаду: для чего бы ни предназначалось здание, у него обязательно есть горнверки
[28]
, дозорные башни и бастионы для орудий. Вот и вокзал Хаура походил на Министерство Волокиты из книги Диккенса, только сильно укрепленное. Причем продажа билетов там явно организована диккенсовскими бюрократами. Но внутри вокзал производит совершенно иное впечатление: высоченные черные потолки, воздух дымный (это население здания готовит еду на кострах), мокрый пол завален отбросами. Вдобавок темно: потоки солнечных лучей вливаются в окна под потолком, но вскоре наталкиваются на клубы пыли.
— Здесь гораздо лучше, чем раньше, — сказал мистер Чаттерджи, заметив, как я вытягиваю шею. — Видели бы вы, что здесь творилось, пока вокзал не привели в порядок.
После такого заявления ничего уже не скажешь. Но у каждой колонны, зябко сутулясь, сидели сквоттеры, окруженные кучами собственного мусора: битым стеклом, какими-то деревяшками, бумажками, жестянками, охапками соломы. Одни младенцы спали под боком у родителей: другие свернулись калачиком в пыльных закоулках, точно подменыши. Семьи старались приютиться за колоннами, под прилавками и багажными тележками; колоссальные просторы вокзала пугали их, заставляли жаться к стенам. В открытом пространстве носились дети, совмещая поиски добычи с играми. Это низкорослые дети низкорослых родителей. Любопытно, что в Индии можно наблюдать бок о бок две породы людей в процессе эволюции. Одна порода отличается довольно высоким ростом, проворством и быстрой реакцией. Другая эволюционирует в сторону карликовости, щуплости, запуганности и угрюмого безразличия ко всему. Единственное место, где пути этих двух рас пересекаются, — железнодорожный вокзал, и, хотя особи разных пород чуть ли не сталкиваются нос к носу (оборвыш, растянувшись на полу у кассы, разглядывает ноги стоящих в очереди), они никогда не встречаются.
Я вышел на улицу, в полуденный хаос у западного конца Хаурского моста. В Симле рикши сохранились как очаровательные приметы ретро: люди фотографируются в их колясках. В Калькутте рикши — тощие парни в лохмотьях, а их коляски — необходимое транспортное средство: проезд дешев, а маневрировать в узких переулках рикше проще. Рикши — неприглядный символ индийского общества, но в Индии все символы неприглядны: бездомные, спящие у дверей особняка; чиновник, который, торопясь на поезд, случайно пробегает по ногам дремлющего вокзального жителя; худющий «рикша-валла», везущий тучных пассажиров. Маленькие лошадки, запряженные в дилижансы, надрываются на булыжной мостовой, мужчины подталкивают велосипеды, нагруженные дровами и сеном. Никогда раньше я не видел такого разнообразия транспортных средств: телеги, мопеды, автомобили старых моделей, тачки, волокуши… и странные экипажи на конной тяге — может быть, ландо? В одной телеге лежали морские черепахи с обвисшими белыми плавниками, в другой — мертвый буйвол, в третью поместилась целая семья с пожитками: ребятишки, клетка с попугаем, кастрюли, сковородки… Все эти транспортные средства еле пробиваются через сплошное людское полчище. Вдруг началась паника, люди бросились в разные стороны: с того конца моста, покачиваясь, прикатил трамвай с табличкой «Толлигунг» на ветровом стекле. «Людей слишком много!» — воскликнул мистер Чаттерджи.
Мистер Чаттерджи проводил меня через мост. Он был бенгалец, а бенгальцы отличаются самой большой живостью ума изо всех, кого я встретил в Индии. Но в то же самое время они раздражительны, самоуверенны, категоричны и многословны, да к тому же лишены чувства юмора; с каким-то недобрым красноречием они высказывают свою точку зрения на любую тему, за исключением будущего Калькутты. Стоит спросить, что с этим городом станется дальше, как они замолкают. Но у мистера Чаттерджи даже о будущем Калькутты было свое мнение: он недавно прочел статью о ее перспективах. Калькутта обойдена судьбой: это в Чикаго был большой пожар, в Сан-Франциско — землетрясение, а в Лондоне чума вдобавок к пожару, но в Калькутте не случалось ничего, что дало бы архитекторам шанс изменить с нуля городскую планировку. Нельзя не признать — говорил Чаттерджи, — что жизнь здесь кипит. Проблема людей, живущих на улицах, без крыши над головой (по его оценке, их насчитывалось четверть миллиона), «чересчур драматизирована» — если учесть, что эти уличные жители в основном заняты сбором мусора, становится ясно, что отходы жизнедеятельности Калькутты «подвергаются самой интенсивной переработке и вторичному использованию». Престранные слова он выбрал, почти абсурдные в этом контексте: очаг кипучей жизни там, где в сточных канавах валяются мертвецы («Но все мы смертны», — возразил Чаттерджи), «чересчур драматизированная» четверть миллиона, бездомные в роли ходячего мусороперерабатывающего завода. Нам попался человек, который подался к нам всем корпусом, вытягивая вперед руку — просил подаяния. Это был монстр. У него не хватало половины лица, которую словно бы неумело отрубили гильотиной: ни носа, ни губ, ни подбородка; между зубами, которые ничто не прикрывало, торчал лиловый обрубок языка. Мистер Чаттерджи перехватил мой шокированный взгляд. «А, этот! Он здесь всегда стоит!»
Прежде чем распрощаться со мной на Барабазаре, мистер Чаттерджи со значением произнес: «Я люблю этот город». Мы обменялись адресами и разошлись: я пошел в гостиницу, а он на Стрэнд-роуд, к реке Хугли, русло которой настолько засорено илом, что вскоре по ней не сможет проплыть ничего, кроме пепла кремированных бенгальцев.
Скачущий
В толпе на Чоуринги
[29]
я заметил человека, который передвигался вскачь. Он приковывал к себе внимание: в городе калек выделяются только настоящие монстры. Он был одноногий — другую конечность отрезали выше колена — но обходился без костыля. В руках он нес какой-то засаленный узел. Он проскакал мимо меня с разинутым ртом, напружинив мускулы. Я пошел за ним. Стремительно подскакивая на своей единственной мускулистой ноге, точно на пружине, он повернул на Миддлтон-стрит. Его голова взлетала над толпой и вновь окуналась в людское море. Перейти на бег я не мог: очень уж много было вокруг народу: прыткие клерки в черных костюмах, свами с зонтиками, безрукие нищие, простирающие ко мне свои культи, побирушки с одурманенными младенцами, гуляющие семейства, мужчины, каждый из которых в одиночку перегораживал тротуар своими широкими развевающимися брюками и бурно жестикулирующими руками. Скачущий был уже далеко. Я было нагнал его — во-он она, его голова и вновь потерял. Одноногий оставил меня далеко позади, и я так и не выяснил, как ему удается передвигаться. Но потом всякий раз, стоило мне подумать об Индии, как я видел перед собой этого человека. Прыг-прыг-прыг — ловко лавирует он среди миллионов людей, идя своим путем.
