У ворот со снятыми шапками стояли несколько
извозчиков — нарушители уличного порядка. Пришли снятые с пролёток номера
выкупать. Это рубликов семь, да и то, если сильно покланяться.
В самом дворе толпились кружком мужики в
подпоясанных рубахах. По виду — артель хохлов-плотников, приехавшая в Москву на
заработки. Старшой, с вислыми усами, ходил с шапкой по кругу, остальные бережно
ссыпали серебро и медь. Понятно: работали у застройщика без нужной бумажки,
теперь псы у них половину денег оттяпают. Обыкновенное дело.
Раньше, при прежнем приставе, говорят, тут
такого беспардонства не было, но каков поп, таков и приход.
Едва Сенька толкнул клеёнчатую дверь и вошёл в
тёмный, заплёванный коридор, как его ухватил за подол наглый, мордатый псина с
нашивками.
— Ишь какая, — говорит. Подмигнул и
как ущипнёт за бок, руки бы ему, сволочи, поотрывать. — Чтой-то я тебя
раньше не видал. Жёлтый билет выправлять? Так это ко мне. Пойдём.
И уж за локоть ухватил, хочет тащить куда-то.
И ведь брешет, поди, про билет — просто девушкой задарма попользоваться хочет.
— Мне к господину полковнику, —
строго пискнул Сенька. — Письмо передать, важное.
Пёс и отцепился. Иди, говорит, прямо, а потом
направо. Его высокоблагородие там сидят.
Скорик пошёл, куда сказано. Мимо курятника,
где отловленные бродяги сидят, мимо запертых камер с ворами-преступниками (те,
сердешные, пели про чёрного ворона — заслушаешься). Потом коридор почище стал,
посветлей и привёл Сеньку к высокой кожаной двери с медной табличкой “Пристав.
Полковник И. Р. Солнцев”.
На деликатный Сенькин стук строгий голос из-за
двери сказал:
— Ну?
Скорик вошёл. Пискляво поздоровавшись,
протянул письмо:
— Вот, просили передать самолично.
И хотел немедленно ретироваться, но пристав
негромко рыкнул:
— Ку-да?
Грозный полковник сидел за столом, ел яблоко,
отрезая дольки узким ножиком. Вытер лезвие салфеточкой, потом нажал какую-то
кнопку, и клинок с железным щелчком спрятался.
Распечатывать конверт Солнцев не спешил,
внимательно разглядывал посетительницу, особенно задержался взглядом на
фальшивом бюсте (эх, перестарался господин Неймлес, больно много ваты
понапихал).
— Кто такая? Гулящая? Имя?
— С-Санька, — пролепетал
Скорик. — Александра. Александрова.
— Что за письмо? От кого?
Солнцев подозрительно ощупал конверт,
посмотрел на свет.
Чего говорить-то?
— Клиент один дал… Наказал: самому
господину полковнику, говорит, передай, в собственные руки.
— Хм, тайны бургундского двора, —
пробормотал пристав, вскрывая конверт. — Стой здесь, Александрова. Жди.
Быстро пробежал письмо глазами, дёрнулся,
расстегнул крючок на жёстком вороте, облизнул губы и стал читать сызнова.
Теперь читал долго, будто пытался разглядеть что-то между строчками.
Сенька даже соскучиться успел. Хорошо на стене
фотокарточки висели и газетные вырезки в рамках, под стёклами.
Интересней всего была картинка из журнала. На
ней, молодцевато подбоченясь, стоял Солнцев, помоложе, чем сейчас, а рядом, в
поставленном на попа дощатом гробу — усатый дядька с чёрной дыркой во лбу.
Внизу подпись: “Молодой околоточный надзиратель кладёт конец преступной карьере
Люберецкого Апаша”.
Ниже статья, без картинки, но зато с большущим
заголовком:
“Арестована шайка фальшивомонетчиков. Браво,
полиция!”
Фотография, без подписи: Солнцеву жмёт руку
сам князь-губернатор его высочество Симеон Александрович — тощий, огромадного
роста, да ещё подбородок задрал, а пристав, наоборот, наклонился и коленки
присогнул, но рожа, то есть лицо, улыбчивое и довольное-предовольное.
Ещё статья, не шибко старая, не успела
пожелтеть: “Самый молодой участковый пристав Москвы”, из “Ведомостей московской
городской полиции”. Сенька прочёл начало: “Блестящая операция по арестованию
банды хамовнических грабителей, выданных одним из членов сего преступного
сообщества, вновь заставила говорить о таланте подполковника Солнцева и
обеспечила ему не только внеочередное производство в чин, но и назначение в
один из труднейших и приметнейших участков Первопрестольной, на Хитровку…”
Дальше прочесть не успел, потому что пристав
сказал:
— Тэк-с. Ин-те-ресное послание.
Оказалось, что смотрит он при этом уже не на
письмо, а на Сеньку, и нехорошо смотрит, словно собирается развинтить его на
детали и понять, что там у Сеньки внутри.
— Ты, Александрова, чья? Кто твой кот?
— Я сама по себе, вольная, —
немножко поколебавшись, ответил Скорик. Назовёшь какого-нибудь кота, хоть того
же Студня, а вдруг полковник проверить вздумает? Есть, мол, у тебя, Студень, такая
мамзелька? Неаккуратно выйдет.
— Это ты раньше была вольная, —
недобро улыбнулся пристав. — Да вся вышла. С сего дня будешь на меня
фурсетить. Девка ты, по всему видно, шустрая, глазастая. И собой недурна,
грудастенькая. Голосишко, правда, противный, но тебе ведь не в опере петь.
И хохотнул. Вот, гад, в фурсетки решил
приписать! Это мамзелек, которые псам на своих кукуют, так зовут. За такое,
если фартовые или воры узнают, расплата одна — кишки наружу. Если найдут где
гулящую с распоротым брюхом, всем ясно, за что её. А уж кто — это поди вызнай.
И все же немало мамзелек, которые фурсетствуют. Само собой, не от хорошей
жизни. Прижмёт такой вот подлый пёс — попробуй открутись.
Сеньке-то что, фурсеткой так фурсеткой, однако
уважающая себя мамзелька должна была покобениться.
— Я девушка честная, — сказал он
гордо. — Не из тех шалав, которые псам на своих кукуют. Ищите себе других
кукушек.
— Что-о?! — заорал вдруг пристав
таким ужасным голосом, что Скорик обмер. — Это ты кого “псами” назвала,
стеррррва?! Ну, Александрова, за это я на тебя штраф запишу. На уплату — три
дня. А потом знаешь, что будет?
Сенька помотал головой — испуганно, и уж безо
всякого притворства.
А Солнцев с крика перешёл на вкрадчивость:
— Объясню. Если ты мне в три дня штраф за
оскорбление не выплатишь, я тебя на ночь в третью камеру запру. Там у меня
знаешь кто? Преступники, больные чахоткой и сифилисом. По новому гуманному
указу ведено держать их отдельно от прочих арестантов. Они ночку с тобой
поиграются, а там поглядим, что к тебе скорей привяжется — французка или
чахотка.
Похоже, пора было от девичьей гордости
отходить.
