— Нет. Христа тоже били и унижали, но что
ж в его смерти постыдного? Я другого всю жизнь боюсь. Боюсь умереть так, чтобы
все потешались. Одно это про тебя потом и будут помнить. Скажем, французского
президента Фора будут помнить не за то, что он покорил М-Мадагаскар и заключил
альянс с Россией, а за то, что его превосходительство испустил дух, пребывая на
любовнице. От былого вождя нации остался скверный анекдот: “Президент умер при
исполнении обязанностей — во всех смыслах”. Даже на кладбищенском памятнике
беднягу изобразили лежащим в обнимку со знаменем республики. Люди проходят мимо
и хихикают… Вот какой участи я боюсь.
— С вами такого конфуза приключиться не
может, — успокоил инженера Сенька. — Вы здоровьем крепкий.
— Не такой, так другой. Судьба любит
подшутить над теми, кто слишком заботится о своём д-достоинстве. — Эраст
Петрович усмехнулся. — К примеру, помнишь, как мы с тобой сидели в
ватер-клозете, а Упырь услыхал шум и выхватил револьвер?
— Ещё бы не помнить. Посейчас дрожь
пробирает.
— Не “посейчас”, а “даже сейчас”. Так
вот, если б Упырь через дверь палить начал, то положил бы нас обоих прямо
поперёк с-стульчака. Красивая была бы смерть?
Скорик представил, как они с Эрастом
Петровичем лежат друг на дружке поперёк фарфорового горшка и кровь стекает
прямо в поганую трубу.
— Не сказать, чтобы сильно красивая.
— То-то. Не хотелось бы так умереть.
Глупая слабость, сам понимаю, но ничего не могу с собой поделать.
Господин Неймлес виновато улыбнулся и вдруг
остановился — аккурат на углу Колпачного переулка.
— Ну вот, Сеня, здесь наши пути
расходятся. Я должен заглянуть на почту, отправить одно важное п-письмо. Ты же
далее действуешь без меня.
— Чего это? — насторожился Скорик.
Какую новую муку уготовил ему коварный Эраст Петрович?
— Пойдёшь в полицейский участок, передашь
приставу Солнцеву письмо.
— Только и всего? — Сенька
подозрительно прищурился.
— Т-только и всего.
Ну это ещё ладно, письмо отнести — дело
небольшое.
— Тряпьё бы бабское снять и краску с хари
смыть, — все же проворчал Скорик. — От людей срамно.
— Перед людьми стыдно, — поправил
занудный инженер. — Нет времени переодеваться, оставайся уж как есть. Так
будет безопасней.
У Сеньки по сердцу будто кошка когтистой лапой
провела. Безопасней? Это в каком таком значении?
А господин Неймлес нехорошую кошку ещё пуще
распалил.
— Ты юноша с-смышлёный, —
говорит, — действуй по ситуации.
Достал из кармана два конверта. Один отдал
Сеньке, второй оставил себе.
Скорик хотел почесать грудь, чтоб кошка
поменьше царапалась, да наткнулся на мягкое — это Эраст Петрович под платье
ваты напихал, на предмет женской натуры.
— А то давайте лучше я на почту сбегаю, а
вы к приставу? — без большой надежды предложил Сенька.
— Мне в п-полиции показываться ни к чему.
Держи письмо. Отдашь полковнику из рук в руки.
Конверт был ненадписанный и даже незаклеенный.
— Это чтоб ты не тратил время на покупку
нового, — объяснил господин Неймлес. — Всё равно ведь прочтёшь.
Ничего-то от него, премудрого змея, не утаишь.
* * *
Ста шагов один пройти не успел — сзади налетел
кто-то, облапил за ватные сиськи.
— У, сдобная-рассыпчатая,
посластимся? — жарко шепнули Сеньке в ухо.
Он повернул голову — небритая рожа, сивухой от
неё несёт, луком.
Вот оно каково, девушке одной по Хитровке
ходить.
Сначала Скорик хотел просто пугануть
похабника, сказать, что Студню, самому главному из хитровских котов, на такое
озорство пожалуется, но незваный ухажёр ещё лизнул мнимую мамзельку в шею, и
тут уж Сенькино терпение кончилось.
По всей японской науке он сначала выдохнул
весь воздух, чтоб корень силы переместился из груди в живот, врезал ухажёру
каблуком по голяшке, а когда тот, охнув, лапищи разжал, Скорик проворно
развернулся и ткнул ему, суке, пальцем под ложечку.
Сладострастник сел на корточки, за брюхо
схватился, и лицо у него стало серьёзное, задумчивое. Вот-вот, подумай, как
себя с девушками вести.
Зашёл в подворотню, где потише. Развернул
письмо.
“Милостивый государь Иннокентий Романович!
Мне стало известно из достоверного источника,
что Вам стало известно из достоверного источника о моём приезде в Москву. Хоть мы
с Вами никогда не симпатизировали друг другу, однако же надеюсь, что разгул
жестокой преступности на вверенной Вам территории тревожит Вас, слугу закона,
не менее, чем меня, человека, давно отошедшего от прежней службы и московских
забот. Посему хочу сделать Вам деловое предложение.
Нынче ночью я соберу в некоем удобном месте
главарей двух опаснейших московских банд, Князя и Упыря, и мы с Вами произведём
их задержание. Условия того места не позволяют взять с собой большого
количества людей — Вам придётся ограничиться всего одним помощником, так что
выберите самого опытного из полицейских. Уверен, что для ареста Князя и Упыря
нас троих будет достаточно.
Особа, которая передаст Вам это письмо, о деле
ничего не знает. Это обычная уличная девушка, простая душа, которая взялась
выполнить моё поручение за небольшую плату, поэтому не утруждайтесь
расспросами.
Я заеду за Вами в двадцать минут четвёртого
пополуночи. Будучи человеком умным и честолюбивым, Вы несомненно сообразите,
что вовсе ни к чему докладывать о моем предложении начальству. Наградой Вам
будет самое большее — некоторая благосклонность городских властей. Однако я
ведь не преступник, в розыск не объявлен, так что чинов и орденов Вы
доносительством не выслужите. Гораздо больше дивидендов Вы приобретёте,
согласившись принять участие в затеянном мною предприятии.
Фандорин”.
Что такое “дивиденды”, Скорик знал (это когда
деньги ни за что платят), а вот последнего слова не понял. Наверно, оно
означало “адьё”, или “примите и проч.”, или “засим остаюсь” — в общем, то, что
в конце письма для красоты пишут. “Фандорин” — звонко. Надо запомнить на
будущее.
Лизнул конверт языком, заклеил, а через пару
минут уже входил во двор Третьего Мясницкого участка.
Проклятое место, тьфу на него. Придумано,
чтобы мучить человеков, жизнь им утеснять, и без того не шибко просторную.
