— Я тебе это серебро в пасть вобью,
свинья поганая! — перебил Князь и ещё долго выкрикивал бессвязные угрозы и
ругательства.
— “Много” — это сколько,
уважаемый? — спросил Очко, когда Князь захлебнулся ненавистью и умолк.
— Не одна телега нужна, чтоб увезти.
Знаю, вы давно то серебро ищете, а нашёл я. За Смерть — отдам.
Князь хотел было снова раскричаться, но Очко
поднял палец: тихо, молчок.
— Ты про клад ерохинского каляки? —
вкрадчиво спросил валет. — Нашёл, значит? Ох, ловок, сын Кавказа.
— Да, теперь клад мой. А захотите — будет
ваш.
Князь мотнул головой, будто бык, отгоняющий слепней.
— Смерть не отдам! За всё серебро и
золото не отдам! Никогда она не будет твоя, пёс!
— Она уже моя. — Кавказец погладил
свободной рукой бороду. — Как хочешь, Князь. Я по-честному пришёл, а ты
меня “псом” назвал. Я знаю уже: у вас на Москве по всякому ругаться можно, но
за “пса” на нож ставят. Будем резаться. У меня нукеров больше, чем у тебя, и
каждый — орёл.
Он попятился к двери, по-прежнему держа
револьвер наготове. Сенька вскочил, прижался к черкеске плечом.
— Куда, гад?! — заорал Князь. —
Живым не уйдёшь! Давай, пали! Мои волки тебя завалят!
В дверь сунулся один из близнецов:
— Князь, ты чё шумнул? Звал?
Ни на миг не отводя глаз от Князя и Очка,
абрек схватил Авося-Небося левой рукой пониже подбородка, подержал так
секундочку-другую и выпустил. Парень осел кулём, кувыркнулся набок.
— Погоди, уважаемый! — сказал
Очко. — Не уходи. Князь, человек к тебе с миром пришёл, по-хорошему. Бабой
больше, бабой меньше — какая разница. Что братаны скажут? — И дальше
заговорил стихами. — Полно, Князь, душа моя, это чудо знаю я.
Эге, вспомнил Сенька, а стихи-то знакомые. Это
Царевна Лебедь князь Гвидону так говорила: мол, не пузырься, всё тебе обустрою
в лучшем виде.
Но хитровский Князь сказку, похоже, не читал и
захлопал на Очка глазами. Тот тоже мигнул, но только не двумя глазами, а одним
— Сеньке сбоку хорошо видно было.
— Клад, говоришь? — хмуро пробурчал
Князь. — Ладно. Если на калякин клад — меняюсь. Но серебро вперёд.
— Слово? — спросил Казбек. —
Фартовое?
— Фартовое, — подтвердил Князь и,
как положено при клятве, большим пальцем себя по горлу чиркнул, но Сенька опять
углядел каверзу: левую-то руку Князь за спину убрал — не иначе кукишем сложил,
отчего фартовой клятве выходила цена грош. Надо будет после Казбеку, то есть
Эраст Петровичу, про это подлое коварство рассказать.
— Хорошо. — Джигит головой кивнул,
оружие спрятал. — Ночью приходите в Ерошенковский подвал, в самый дальний,
где тупик. Вдвоём приходите — больше нельзя. В три часа с четвертью, ровно.
Придёте раньше или позже — уговору конец.
— Придём вдвоём, а твои волки нас
порежут? — прищурился Князь.
— Зачем для этого в подвал ходить? —
пожал плечами Казбек. — Хотели бы — и так вас на кебаб нарезали. Мне на
Москве верные кунаки нужны, кому верить можно… Встретят вас там, в подвале.
Отведут, куда нужно. Когда увидишь, кто встретит, поймёшь: Казбек мог ничего
тебе не давать, даром взять.
Князь открыл было рот что-то сказать (судя по
оскалу — злое), но Очко положил ему руку на плечо.
— В три пятнадцать пополуночи будем,
уважаемый. Слово, фартовое.
Вот валет поклялся безо всяких хитростей, обе
его руки были на виду.
— Так не берёшь мамзельку? — спросил
кавказец у Князя уже в дверях.
Сенька закоченел. Ай, Эраст Петрович, погибели
моей хотите? Николай-Угодник, Матушка-Заступница, не дайте пропасть!
Но Князь, скости ему за это Боже тыщу лет
адских мучений, вместо ответа лишь харкнул на пол.
Обошлось.
Как Сенька стал фурсеткой
На улице, как сели на лихача да малость
отъехали, Сенька, горько вздохнув, сказал:
— Спасибо вам, Эраст Петрович, за вашу
ласку-заботу. Вон как вы с верным человеком поступаете. А если б Князь сказал
“давай свою мамзельку”? Неужто отдали бы меня на погибель и растерзание?
— За угол повэрнешь — стой! —
приказал извозчику неблагодарный инженер все тем же “кавказским” голосом. И ответил
на попрёк, только когда вылезли из пролётки.
— Для Князя существует только одна
женщина. Ни на одну д-другую он и смотреть не захочет. Мне нужно было, Сеня,
чтобы ты выглядел перепуганным — для большей достоверности нашей маленькой
интермедии. У тебя это отлично п-получилось.
Лишь теперь Сенька сообразил, что в
маскарадном обличье — хоть старого жида, хоть дикого горца — Эраст Петрович
совершенно не заикался. Вот ведь удивительно. Припомнил и то, что инженер
проделал всю работу в одиночку, от напарника никакой помощи ему не было. И
стало Скорику стыдно. Больше всего за то, как трусил, Матушку-Богородицу и
Николая-Угодника на подмогу звал. Хотя чего стыдиться-то? Чай, живой человек,
не истукан навроде господина Неймлеса. Такому молитва без надобности, вот и
Маса-сенсей про это говорил.
Они шли по Покровке, мимо Троицы что на
Грязях, мимо пышного Успенского храма.
— А вы никогда Богу не молитесь? —
спросил Сенька. — Это потому что вы совсем ничего не боитесь?
— Почему не боюсь? — удивился Эраст
Петрович. — Боюсь. Страха не знают лишь люди, начисто лишённые
воображения. А раз боюсь, то стало быть, и молюсь иногда.
— Врёте!
Инженер вздохнул:
— Нужно говорить “лжёте”, а лучше бы без
крайней надобности совсем такого не г-говорить, потому что… — он сделал
неопределённый жест.
— …Можно за это схлопотать по
лицу, — догадался Сенька.
— И поэтому тоже. А молитва у меня, Сеня,
вот какая, один священник научил: “Упаси меня, Господи, от кончины медленной,
мучительной, унизительной”. Вот и вся молитва.
Скорик задумался. Про медленную смерть понятно
— кому охота десять лет в параличе лежать или высохнуть заживо? Про мучительную
тоже ясно.
— А унизительная смерть это какая? Когда
человек помер, а все на него плюют и ногами пинают?
