— Вот и правильно, — одобрил Эраст
Петрович, вытирая руки. — Любить нужно с большим разбором. А ненавидеть —
тем более. И уж во всяком случае не за форму носа. Однако хватит
д-дискутировать. Через час у нас свидание с господином Упырём, самым опасным из
московских разбойников.
Сеньку от этих слов в озноб кинуло, сразу про
жидов забыл.
— А по-моему, Князь пострашней Упыря
будет, — сказал он небрежным тоном и слегка зевнул.
Это в учебнике светской жизни было сказано:
“Если тема разговора затронула вас за живое, не следует выдавать своего
волнения. Сделайте небрежным тоном какое-нибудь нейтральное замечание по сему
поводу, показав собеседникам, что нисколько не утратили хладнокровия. Допустим
даже зевок, но, разумеется, самый умеренный и с непременным прикрытием рта
ладонью”.
— Это как посмотреть, — возразил
инженер. — Князь, конечно, проливает крови куда больше, но из злодеев
всегда опасней тот, за кем будущее. Будущее же криминальной Москвы безусловно
не за налётчиками, а за д-доильщиками. Это доказывается арифметикой.
Предприятие, затеянное Упырём, безопасней, ибо меньше раздражает власть, а
некоторым представителям власти оно даже выгодно. Да и прибыли у доильщика
больше.
— Как же больше? Князь вон за раз по три
тыщи снимает, а Упырь с лавок по рублишке в день имеет.
Маса принёс одежонку: стоптанные башмаки,
штаны с заплатами, драную куртенку. Брезгливо морщась, Сенька стал одеваться.
— По рублишке, — согласился господин
Неймлес, — но зато с каждой лавки и каждый день. И таких овец, с которых
Упырь с-стрижёт шерсть, у него сотни две. Это сколько в месяц будет? Уже вдвое
против хабара, который Князь за средний налёт возьмёт.
— Так Князь не один раз в месяц добычу
берет, — не сдавался Скорик.
— А сколько? Д-два раза? Много — три? Так
ведь и Упырь не со всех по рублю имеет. Вот с людей, к которым мы с тобой
сейчас отправимся, он вознамерился взять ни много ни мало двадцать тысяч.
Сенька ахнул:
— Это что ж за люди, у кого такие
деньжищи можно взять?
— Евреи, — ответил Эраст Петрович,
засовывая что-то в мешок. — У них недалеко от Хитровки давно уже выстроена
синагога. Нынешний генерал-губернатор девять лет назад, будучи назначен в
Москву, освятить с-синагогу не позволил и почти всех иудеев из белокаменной
выгнал. Нынче же еврейская община снова окрепла, умножилась и добивается
открытия своего молитвенного дома. От властей разрешение получено, но теперь у
евреев возникли трудности с б-бандитами. Упырь грозится спалить здание,
выстраданное ценой огромных жертв. Требует от общины отступного.
— Вот гад! — возмутился
Сенька. — Если православный человек и жидовской молельни терпеть не
желаешь, возьми и спали задаром, а серебреников ихних не бери. Правда ведь?
Эраст Петрович на вопрос не ответил, только
вздохнул. А Скорик подумал и спросил:
— Чего они, жиды эти, в полицию не
нажалуются?
— За защиту от бандитов полиция ещё
больше денег требует, — объяснил господин Неймлес. — Поэтому гвиры,
члены попечительского совета, предпочли договориться с Упырём, для чего
назначили специальных представителей. Мы с тобой, Сеня, то есть Мотя, и есть
эти самые п-представители.
* * *
— Чего мне делать-то? — свросил
Сенька, когда спускались вниз по Спасо-Глинищевскому.
Этот маскарад нравился ему куда меньше, чем
прежний, нищенский. Пока ехали на извозчике, ещё ничего, а как вылезли и зашагали
по Маросейке, их уже дважды “жидюками” обозвали и один оголец дохлой мышой
швырнул. Надавать бы ему по ушам, чтоб почём зря не вязался к людям, но из-за
важного дела пришлось стерпеть.
— Что тебе делать? — переспросил
господин Неймлес, раскланиваясь с синагогским сторожем. — Помалкивай да
рот разевай. Слюни пускать умеешь?
Сенька показал.
— Ну вот и м-молодец.
Вошли в дом по соседству с жидовской
молельней. В чистой комнате с приличной мебелью поджидали два нервных господина
в сюртуках и ермолках, но без пейсов — один седой, другой чернявый.
Не похоже было, чтобы Эраста Петровича и
Сеньку тут ждали. Седой замахал на них рукой, сердито сказал что-то не
по-русски, но, в каком смысле, и так было ясно: валите, мол, отседова, не до
вас.
— Это я, Эраст Петрович Неймлес, —
сказал инженер, и хозяева (надо полагать, те самые “гвиры”), ужасно удивились.
Чернявый удовлетворённо поднял палец:
— Я вам говорил, что он еврей. И фамилия
еврейская — искажённое “Нахимлес”.
Седой сглотнул, дёрнув острым кадыком. С тревогой
посмотрел на инженера и спросил:
— Вы уверены, что у вас получится,
господин Неймлес? Может быть, лучше заплатить этому бандиту? Не вышло бы беды.
Нам не нужны неприятности.
— Неприятностей не будет, — уверил
его Эраст Петрович и сунул мешок под стол. — Однако д-два часа. Сейчас
появится Упырь.
И точно — из-за двери запричитали — не поймёшь
кто:
— Ой, идёт, идёт!
Скорик выглянул в окно. Снизу, со стороны
Хитровки, неспешно приближался Упырь, дымя папироской и с нехорошей улыбкой
поглядывая по сторонам.
— Один пришёл, без колоды, —
спокойно заметил господин Неймлес. — Уверен. Да и делиться со своими не
хочет, больно к-куш хорош.
— Прошу вас, господин Розенфельд, —
показал чернявый на занавеску, отделявшую угол с диванами (называется
“альков”). — Нет-нет, только после вас.
И попечители спрятались за штору. Седой ещё
успел шепнуть:
— Ах, господин Неймлес, господин Неймлес!
Мы вам поверили, не погубите! — и на лестнице загремели шаги.
Упырь без стука толкнул дверь, вошёл.
Прищурился после ярко освещённой улицы. Сказал Эрасту Петровичу:
— Ну чё, жидяры, хрусты заготовили? Ты,
что ль, дед, отслюнивать будешь?
— Во-перьвых, здравствуйте, молодой
человек, — молвил господин Неймлес дребезжащим старческим голосом. —
Во-вторих, не шарьте глазами по комнате — никаких денег здесь нет. В-третьих,
садитесь уже за стол и дайте с вами поговорить, как с разумным человеком.
Упырь двинул сапогом по предложенному стулу —
тот с грохотом отлетел в угол.
