Когда же явился Будочник и нищие стали ему на
новенького ябедничать, Сенька погнал из губ пену, затряс плечами, да ещё
захныкал тоненько. Будочник посмотрел-посмотрел и говорит: вы что, стервы, не
видите — он взаправду припадошный. Не трожьте его, пускай кормится, не буду за
него с вас мзду брать. Вот он какой, Будочник — справедливый. Потому и прожил
на Хитровке двадцать лет.
Нищие от Скорика и отстали. Он малость отмяк,
глаза из-подо лба обратно скатил, начал по сторонам зыркать. Подавали и правда
немного, всё больше копейки и грошики. Раз мимо Михейка Филин прошёл. Сенька от
скуки (а ещё чтоб проверить, хорош ли маскарад) ухватил его за полу, заныл:
дай, дай денежку убогому. Филин денежки не дал, ещё и обругал матерно, но
узнать не узнал. Тут Скорик совсем успокоился.
Когда зазвонили к обедне и бабы потянулись в
церковь, из-за угла Подколокольного вышла Смерть. Одета была невидно — в белом
платке, сером платье, но всё равно в переулке будто солнце из-за туч выглянуло.
Оглядела попрошаек, на Сеньке взглядом не
задержалась. Вошла в двери.
Эге, забеспокоился он. Не перестарался ли
Эраст Петрович? Как Смерть поймёт, кому записку передавать?
И когда молельщики после службы стали
выходить, Сенька нарочно загнусавил с заиканием — чтоб Смерть сообразила, на
кого намёк:
— Люди д-добрые! Не сердитеся на с-сироту
убогого, что п-побираюся! П-поможите кто чем м-могет! А сам я не из этих
м-местов, з-знать тута никого не з-знаю! Д-дайте хлебца к-кусок да денег
ч-чуток!
Она пригляделась к Сеньке, прыснула. Значит,
догадалась. Каждому из нищих дала в руку по монетке. И Скорику тоже пятачок
сунула, а с ним свёрнутую в квадратик бумажку.
Пошла себе, прикрывая рот концами платка — вот
как Сенькин вид её распотешил.
Ну, а он, едва с Хитровки уковылял, сразу сел
у афишной тумбы на корточки, развернул листок, стал читать. Почерк у Смерти был
ровный, для чтения лёгкий, хоть буковки совсем махонькие.
“Здравствуйте Эраст Петрович. Что вы велели я
всё исполнила. Лепесток как обещала на грудь повесила и он сразу приметил.
[Что за лепесток, почесал затылок Сенька. И
кто это “он”? Ладно. Может, после прояснится?]
Скривился весь говорит чудная ты. Дрянь какую
повесила а моё дарёное не носишь. Стал допытываться не подарил ли кто. Я как
условлено говорю Сенька Скорик. Он в крик. Пащенок говорит. Доберусь раздеру в
клочья.
[Так это ж она про Князя! Мятый листок так и
заходил у Сеньки в руках. Что она делает-то? Зачем наговаривает? Совсем
погубить хочет! Не знаю никакого лепестка! Не то что не дарил — в глаза не
видывал! Дальше глазами по строчкам быстрей побежал.]
Тяжко с ним. По всё время нетрезвый хмурый и
грозится. Ревнует меня очень. Хорошо хоть только к Скорику.
[Да уж куда лучше, жалобно скривился Сенька.]
А узнал бы про прочих то-то крови бы полилось.
Я к нему заходила и так и этак. Отпирается. Говорит ведать не ведаю кто такую
беспардонщину творит самому знать желательно. Вызнаю тебе скажу коли
интересуешься. А правду ли говорит или врёт не скажу потому что он теперь стал
не такой как прежде. Будто не человек а хищный зверь. Клыки по всё время
ощерены. А ещё хочу вам сказать про наш прошлый разговор что за безнравие вы
меня Эраст Петрович не корите. Что у человека на роду написано в том он не волен
а волен только это свыше написанное повернуть на злое или на доброе. И не
говорите со мной так больше и про это не пишите потому что незачем.
Смерть”
Про что про “это” не писать и не говорить? Не
иначе как про её непотребное распутство с Селезнем и прочими гадами.
Сложил Сенька записку обратно как было,
квадратиком, понёс Эрасту Петровичу. Очень хотелось порасспросить хитроумного
господина Неймлеса, зачем это он удумал Князя против сироты ещё больше
растравлять, для какой такой надобности? И что за лепесток такой, якобы им,
Сенькой, Смерти дарёный?
Однако спросить — только себя выдать, что в
письмо нос совал.
Всё равно открылось.
Инженер только глянул на бумажку и сразу
укоризненно покачал головой:
— Нехорошо, Сеня. Зачем прочёл? Разве к
тебе писано?
— Ничего я не читал, — попробовал
упираться Скорик. — Больно надо.
— Ну как же. — Эраст Петрович провёл
пальцем по сгибам. — Развёрнуто и снова свёрнуто. А это что присохло?
Никак вошь? Вряд ли это с-собственность мадемуазель Смерти.
От такого разве что утаишь?
* * *
Назавтра Скорик тоже получил от господина
Неймлеса письмо, но не просто листочком — в конверте.
— Раз ты такой любопытный, — объявил
инженер, — я своё послание з-заклеиваю. Языком отлизать не пытайся. Это
патентованный американский клей, схватывает насмерть.
Долго мазал крошечный конвертик кисточкой,
потом жал сверху пресс-папьём.
Сенька только диву давался. Вот уж воистину —
на всякого мудреца.
Едва выйдя за порог, конвертик разорвал и
выкинул. Такие, десятикопеечные, для амурных записок, в каждой канцелярской
лавке продаются. Купить новый, переложить туда письмо, да и заклеить безо
всякого хитрого клея, вот и вся недолга. Кому-куда да конверте ведь всё равно
не написано…
Читать или не читать — о том Скорик и не
думал. Конечно, прочесть! Как-никак его, Сенькина, судьба решается.
Записка была на папиросной бумаге, а почерк у
Эраста Петровича оказался красивый, с изящными завитушками.
“Здравствуйте, милая С.
Позвольте называть Вас так — терпеть не могу
Ваше прозвище, а настоящее имя Вы назвать не хотите. Простите, но я не могу
поверить, что Вы его забыли. Впрочем, как Вам будет угодно. Перехожу к делу.
С первым понятно. Теперь проделайте то же со
вторым, только подводите его к нужной теме неявно. Насколько я могу судить,
этот субъект помудреней Князя. Достаточно, чтобы он просто увидел известный
предмет. А вот если сам спросит, тогда скажете, как условлено, про СС.
[Что за “СС” такой? Сенька потёр перепачканный
копотью лоб, отчего из волос просыпалась пара сушёных вшей. Ай, это же “Сенька
Скорик”, вот это кто! Что же у них, интригантов, про него условлено?]
