— Ночью… Ночью приходи, такое
расскажу… — И поволокла своего кавалера дальше.
Очень это её шипение Скорику не понравилось.
Не такая Ташка, чтоб попусту пугать. Видно, случилось что-то. Надо зайти.
Собирался дождаться ночи на бульваре, но
пришла идея поумней.
Раз уж всё одно оказался здесь, на Хитровке,
не наведаться ли в подземелье, ещё серебрецом подзаправиться? Те пять прутов
были припрятаны в чемодане, замотанные в кальсоны. Хорошо бы ещё штук
несколько. Кто знает, какой дальше фатум сложится. Не пришлось бы срочным
порядком покидать родные Палестины.
* * *
Взял ещё четыре прута. Всего, значит, теперь
получилось девять. Как ни посмотри, целый капитал. Ашот Ашотыча, царствие ему,
страдальцу, небесное, боле нет, но, надо надеяться, рано или поздно сыщется
вместо него другой посредник. Грех, конечно, так рассуждать, но мёртвым своё, а
живым своё.
Выбравшись из лаза в погреб с кирпичными
стояками (культурно сказать — колоннами), Сенька задвинул на место камни, палки
взял по две в каждую руку и пошёл тёмным подвалом к выходу на Подколокольный.
Оставалось повернуть по коридору два раза,
когда случилось страшное.
Скорику по загривку вдарило тяжёлым — да так,
что он полетел носом наземь, даже взвизгнуть не успел. Ещё не понял толком, что
за напасть на него обрушилась, как сверху придавило к полу: кто-то наступил ему
на спину кованым сапогом.
Скорик забарахтался, хватая ртом воздух. Из
левой руки вылетели прутья, малиново зазвенели по каменным плитам.
— А-а-а!!! — заорал бедный Сенька, а
чьи-то стальные пальцы ухватили его за волосья, рванули голову назад —
захрустели позвонки.
Не от храбрости, а от одного лишь звериного
ужаса Сенька махнул прутьями, что были зажаты в правой руке, назад и вверх.
Куда-то попал и ударил ещё раз, что было силы. Опять попал. Что-то там утробно,
по-медвежьи рыкнуло, лапища, вцепившаяся Скорику в волосы, разжалась, да и
сапог со спины сдвинулся.
Сенька волчком откатился вбок, поднялся на
четвереньки, потом на ноги и, подвывая, понёсся в темноту. Налетел на стену,
шарахнулся в другую сторону.
По ступенькам вспорхнул на ночную улицу и
бежал до самой Лубянки. Там упал на колени подле бортика бассейна, окунул рожу
в воду, немножко остудился и только тогда заметил, что и из правой руки прутья
выронил.
Бес с ними. Главное — живой.
* * *
— Где вас носило, Скориков? —
спросил господин Неймлес, открыв дверь в квартиру. И тут же взял Сеньку за
руку, подвёл к лампе. — Кто это вас? Что случилось?
Это он увидал шишку на лбу и распухший нос,
которым Скорик въехал в каменный пол.
— Князь меня убить хотел, — хмуро
ответил Сенька. — Мало шею не сломал.
И рассказал, как было дело. Куда лазил и что
прутья нёс, конечно, говорить не стал. Мол, заглянул по одному делу в
Ерошенковский подвал, там и приключился такой кошмарный прецендент.
— Инцидент, — механически поправил
Эраст Петрович. Лоб у него сложился продольной складкой. — Вы хорошо
разглядели Князя?
— А чего мне на него глядеть. — Скорик
уныло изучал свою личность в зеркале. Ну и нос — чисто картоха печёная. —
Кому ещё надо меня мочить? Рвань ерохинская на кого не попадя не кидается,
посмотрят сначала, что за человек. А этот без упреждения бил, всерьёз. Или
Князь, или из колоды кто. Только не Очко — тот бы чикаться не стал, сразу
ножиком кинул или шпагу в глаз воткнул. А где Маса-сенсей?
— На свидании. — Господин Неймлес
взял Сеньку за подбородок, повертел и так, и этак — любовался. — Компресс
нужно. А здесь меркурохромом. Вот так не больно?
— Больно! — заорал Скорик, потому
что Эраст Петрович крепко взял его пальцами за нос.
— Ничего, до свадьбы заживёт. П-перелома
нет.
Был господин Неймлес в длинном шёлковом
халате, на волосах тонкая сеточка — крепить куафюру. У Сеньки тоже такая была,
“гард-фасон” называется.
Как у него со Смертью-то устроилось, подумал
Скорик, глядя исподлобья на гладкую рожу инженера. Да уж известно как. Этакий
рысак своего не упустит.
— Ну вот что, герр Шопенгауэр, —
объявил Эраст Петрович, кончив мазать Сенькину рожу пахучей дрянью. —
Отныне от меня и Масы ни шагу. П-поняли?
— Чего не понять.
— Отлично. Тогда ложитесь и — в объятья
Морфея.
Лечь-то Сенька лёг, а с Морфеем у него долго
не ладилось. То зубы начнут дробь выстукивать, то в дрожь кинет, никак не
согреешься. Ещё бы. Погибель совсем рядом прошла, задела душу своим ледяным
крылом.
Вспомнил: к Ташке-то не зашёл. А ведь она
сказать что-то хотела, предупредить. Надо бы к ней наведаться, но при одной
мысли о том, чтоб снова на Хитровку идти, дрожь заколотила ещё пуще.
Утро вечера мудреней. Может, завтра всё не так
страшно покажется.
С тем и уснул.
* * *
Но назавтра все равно сильно боялся. И
послезавтра тоже. Долго боялся, целую неделю. Утром или днём ещё ничего: вот
сегодня, думал, как стемнеет, непременно отправлюсь, а к вечеру на душе что-то
делалось тоскливо, и не шли ноги на Хитровку, хоть ты что.
Однако не то чтобы Сенька в эти дни только
боялся и больше ничего другого не делал. Дел-то было полно, да таких, что обо
всем на свете позабудешь.
Началось с того, что Эраст Петрович предложил:
— Хочешь посмотреть на мой
“Ковёр-самолёт”?
Как раз перед тем между ними разговор
состоялся. Сенька Христом-Богом попросил на “вы” его не обзывать и “Скориковым”
тоже, а то обидно.
— Обидно? — удивился господин
Неймлес. — Что на “вы” называют? Но ведь вы, кажется, считаете себя
взрослым. Меж взрослыми людьми обращение на “ты” возможно лишь на основе
взаимности, я же перейти с вами на “ты” пока не г-готов.
— Да я вам ни в жисть не смогу “ты”
сказать! — перепугался Скорик. — Мне и без надобности. Масе-то вон
“ты” говорите, делаете ему отличие. А я вам уж и не человек.
— Видите ли, Скориков… То есть, простите,
господин Скориков, — совсем уж взъелся на Сеньку инженер, — Масе я
говорю “ты”, а он мне “вы”, потому что в Японии господин и слуга могут
разговаривать только так и не иначе. В японском этикете речевые нюансы очень
строго регламентированы. Там существует с десяток разных уровней обращения на
“ты” и “вы”, для всякого рода отношений свой. Обратиться к слуге не так, как
принято — нелепость и даже грамматическая ошибка.
