— Ах так! — Пристав швырнул букет на
пол. — В любви и на войне все средства хороши. Я тебя мало что в тюрьму
засажу, так ещё богадельню эту сиротскую, что ты подкармливаешь, разгоню к
чёртовой матери. На ворованные деньги существует, новых воров растит! Так и
знай, моё слово — сталь!
— Вот теперь хорошо, — улыбнулась
чему-то Смерть. — Вот теперь убедительно. Согласная я. Говори, Иннокентий
Романыч, свои условия.
Полковник от такой нежданной податливости, кажется,
опешил, назад попятился, и его снова стало не видно.
Однако оправился быстро. Скрипнули сапоги, к
букету протянулась рука в белой перчатке, подняла.
— Не понимаю я вас, сеньора Морте, но
passons, неважно. Только учтите: я человек гордый и дурачить себя не позволю.
Вздумаете финтить… — Кулак сжал фиалки так, что переломались
стебельки. — Ясно?
— Ясно, ясно. Ты о деле говори.
— Хорошо-с. — Солнцев снова
показался в щели. Хотел вручить букет, однако заметил, что цветки безжизненно
обвисли и бросил их на стол. — Пока не взял Князя, жить будешь здесь же.
Приходить буду тайно, по ночам. И чтоб была ласкова! Я в любви холодности не
признаю!
Перчатки снял, тоже швырнул на стол и протянул
к ней руки.
— А не побоишься ко мне ходить? —
спросила Смерть. — Не страшно?
Руки у пристава опустились.
— Ничего. Буду брать с собой Будочника.
Не посмеет Князь при нем сунуться.
— Я не про Князя, — тихо молвила
она, придвинувшись. — Со Смертью играться не боязно? Слыхал, что с моими
любовниками бывает?
Он хохотнул:
— Чушь. Выдумки для невежественных
болванов.
Она тоже засмеялась, но так, что у Сеньки по
коже побежали мураши.
— Да вы, Иннокентий Романыч, матерьялист.
Это хорошо, я матерьялистов люблю. Ну что ж, идёмте в спальню, коли вы такой
смелый. Приголублю вас, как умею.
Сенька аж застонал от этих её слов — про себя,
конечно, тихо, но от этого стон ещё больнее вышел. Правильно Жорж про баб
говорил: “Все они, мон шер, в сущности, подстилки. Кто понапористей, под того и
ложатся”.
Думал, пристав от её слов так и кинется в спальню,
однако тот звякнул часами и вздохнул:
— Пылаю от страсти, но утолить пламень
сейчас не могу, к половине седьмого зван на доклад к полицмейстеру. Загляну
поздно вечером. Смотри же: без фокусов.
Потрепал, наглый псина, Смерть по щеке, да и
зазвякал шпорами к выходу.
Она же, оставшись одна, вынула платок,
поднесла к лицу, будто хотела его вытереть, но не стала. Села к столу, опустила
голову на скрещённые руки. Если б заплакала, Сенька все бы ей простил, но она
не плакала — плечи не дрожали и всхлипов было не слыхать. Просто так сидела.
Скорик запрокинул башку, уныло поглядел на
господина Неймлеса. Ваша правда, Эраст Петрович. Дурак я последний.
А тот задумчиво покачал головой, шевельнул
губами, и Сенька не столько услыхал, сколько догадался:
— Интересная особа…
Потом Эраст Петрович вдруг подмигнул Сеньке —
не вешай, мол, носа — и слегка рукой подвинул. Видно, пришло время ему в дело
вступать.
Но тут снова раздались шаги — не чёткие, как у
пристава, а тяжёлые, с приволоком.
— Так что извиняемся, — прогудел
густой бас.
Будочник! Сенька схватил господина Неймлеса за
колено: стойте, нельзя!
— Их высокоблагородие перчаточки забыли.
Меня послали, сами не пожелали.
Смерть подняла голову. Нет, никаких слез на
лице у ней не было, только глаза горели ярче всегдашнего.
— Ещё бы, — усмехнулась она. —
Иннокентий Романыч так важно уходили. А за перчатками возвращаться — весь
эффект испортить. Берите, Иван Федотыч.
Взяла со стола перчатки, бросила. Но Будочник
ушёл не сразу.
— Эх, девка-девка, чего ты только над
собой творишь? Дал тебе Господь этакую красотищу, а ты её в грязи валяешь, над
Божьим даром измываешься. Мой-то павлин от тебя вышел, сияет, как сапог
начищенный. Значит, и ему ты не отказала. А ведь дрянь человечишко, не павлин
даже — курёнок мокрый. И Князь, хахаль твой, — прыщик гнойный. Надавить —
лопнет. Разве такого тебе надо? У тебя в голове ночь, в душе туман. Тебе нужен
человек ясный, крепкий, при огромадном богатстве, к какому прильнуть можно, дух
перевести, ногами на землю встать.
Смерть удивлённо подняла брови:
— Что это вы, Иван Федотыч? Сводником
стали на старости лет? Кого же, интересно знать, вы мне сватаете? Что это за
богач такой?
Тут откуда-то, из сеней что ли, донеслось
сердитое:
— Будников, бездельник, ты что там
застрял?
И договаривал Будочник скороговоркой:
— Я тебе, дуре несчастной, одного добра
желаю. Есть у меня на примете один человек, кто тебе будет и крепость, и
защита, и спасение. После зайду, потолкуем.
Протопали сапожищи, хлопнула дверь.
Снова Смерть осталась в гостиной одна, но к
столу больше садиться не стала. Отошла в дальний угол комнаты, где висело
треснутое зеркало, встала перед ним и принялась себя разглядывать. Покачивала
головой и вроде бы даже приговаривала что-то, но слов было не слышно.
— М-да, Семён Скориков, — шепнул
господин Неймлес. — Это, простите за вульгаризм, просто какая-то собачья
свадьба. Нуте-с, и я присоединюсь, попытаю счастья. Держу пари, что моё
появление будет ещё эффектней, чем уход полковника Солнцева. — А вы лезьте
обратно, вам тут делать нечего. Марш-марш в окошко. — И жестом показал.
Сенька перечить не стал. Наступил на
фарфоровую вазу (называется “унитаз”, в борделе такие же; ещё другая ваза
бывает, для женского полоскания, названием “биде”), сделал вид, что тянется к
фортке, но когда Эраст Петрович постучал в дверь и шагнул в комнату, Скорик тут
же кубарем слетел вниз. Так сказать, вернулся на обсервационную позицию.
Как Сенька разочаровался в людях
Эраст Петрович не спеша вышел на середину
гостиной, приподнял головной убор (сегодня он был в клетчатом кепи с загнутыми
наверх ушами):
— Не пугайтесь, сударыня. Я не сделаю вам
д-дурного.
Смерть не обернулась, смотрела на незваного
гостя в треснутое зеркало. Помотала головой, провела по поверхности рукой.
Оглянулась через плечо. Лицо у ней было удивлённое.
Он слегка поклонился.
— Нет, я не видение и не г-галлюцинация.
