Эраст Петрович чуточку, на волосок, шевельнул
дверь и припал глазом к щёлке. Скорик потыркался и так, и этак (тоже ведь
интересно), и в конце концов приспособился: сел на корточки, прижался к бедру
господина Неймлеса, лбом к косяку. Короче, занял место в партере.
Увидал такое, что засомневался в зрении — не
врёт ли?
Посреди комнаты стояли в обнимку Смерть с
Упырём, и этот слизень сальноволосый гладил её по плечу!
Сенька не то всхлипнул, не то шмыгнул носом —
сам толком не понял — и был немедленно шлёпнут господином Неймлесом по затылку.
— Кралечка моя, — промурлыкал Упырь
жирным голосом. — Утешила, усластила. Я, конечно, не Князь, самоцветов
тебе дарить не в возможности, но платочек шёлковый принесу, индейский. Красоты
неописуемой!
— Марухе своей отдай, — сказала
Смерть, отодвигаясь.
Он оскалился:
— Ревнуешь? А Манька моя неревнивая. Я
вот у тебя, а она за углом на стрёме стоит.
— Вот и дай ей, за утружение. А мне твои
подарки ни к чему. Не этим ты мне дорог.
— А чем? — ещё пуще заулыбался Упырь
(Сенька скривился — зубы-то жёлтые, гнилые). — Вроде Князь ухарь ухарем,
только я-то, выходит, лучше?
Она коротко, неприятно хохотнула.
— По мне лучше тебя никого нет.
Этот на неё уставился, глаза прищурил.
— Не пойму я тебя… Хотя баб понимать —
понималки не хватит.
Схватил её за плечи и давай целовать. Сенька
от горя лбом об деревяшку стукнулся — громко. Эраст Петрович его снова но
маковке щёлкнул, да поздно.
Упырь рывком развернулся, револьвер выхватил.
— Кто там у тебя?!
— Экий ты дёрганый, а ещё деловой. —
Смерть брезгливо вытирала губы рукавом. — Сквозняк по дому гуляет, двери
хлопают.
Тут свист. И близко — из прихожей, что ли?
Чей-то голос просипел (не иначе Клюв, у него
нос проваленный):
— Манька шумнула — пристав с
Подколокольного идёт. С цветами. Не сюда ли?
— По Хитровке, один? — удивился
Упырь. — Без псов? Ишь, отчаянный.
— Будочник с ним.
Упыря из щели как ветром сдуло. Крикнул —
верно, уже из сеней:
— Ладно, зазноба, после договорим.
Князьку, лосю рогатому, от меня поклонец!
Хлопнула дверь, тихо стало.
Смерть налила из графину коричневой воды
(Сенька знал — это ямайский ром), отпила, но не сглотнула, а прополоскала рот и
обратно в стакан выплюнула. Потом достала из кармана бумажку, развернула,
поднесла к носу. И только когда вдохнула белый порошок, малость оттаяла,
завздыхала.
Ну а у Скорика марафета не было, поэтому он
сидел весь окоченевший, словно льдом его сковало. Стало быть, честный юноша, с
сахарными плечами и причёской “мон-анж” ей нехорош, с ним нельзя. А с этим
липкогубым, выходит, можно?
Сенька шевельнулся — и снова инженеровы пальцы
предостерегающе забарабанили по его макушке: тихо сиди, не время ещё себя
показывать.
Что же это, Господи? Выходит, верно про неё,
безнравственную лахудру, Эраст Петрович говорил…
Но это было ещё только начало Сенькиных
потрясений.
Минута прошла или, может, две — постучали в
дверь.
Смерть качнулась, запахнула на груди шаль.
Звонко крикнула:
— Открыто!
Раздался звон шпор, и бравый офицерский голос
сказал:
— Мадемуазель Морт, вот и я. Обещал, что
ровно в пять явлюсь за ответом, и как человек чести слово сдержал. Решайтесь:
вот букет фиалок, а вот предписание о нашем аресте. Выбирайте сами.
При чем тут фиалки, Скорик не понял, а пристав
Солнцев — голос был его — дальше заговорил так:
— Как я уже говорил, имеющиеся в моем
распоряжении агентурные сведения достоверно подтверждают, что вы состоите в
преступной связи с бандитом и убийцей Дроном Веселовым по кличке Князь.
— И чего зря казённые деньги переводить,
агентам платить? Про меня с Князем и так все знают, — небрежно, даже
скучливо ответила Смерть.
— То “знают”, а то неопровержимые,
задокументированные свидетельские показания, плюс к тому фотографические
снимки, осуществлённые скрытно, по самой новейшей методе. Это, фрейляйн Тодт,
сразу две статьи Уложения о наказаниях. Шесть лет ссылки. А хороший обвинитель
пришпилит ещё пособничество в разбое и убийстве. Тогда это каторга, семь лет-с.
Что с вами, девицей простого звания, будут вытворять охранники и все, кому не
лень, о том и помыслить страшно. Жалко вашей красоты. Выйдете на поселение
совершенной руиной.
Вот в щёлке показался и сам полковник —
молодцеватый, с блестящим пробором. В одной руке и вправду держал пармские
фиалки (на цветочном языке “лукавство”), в другой какую-то бумагу.
— Ну, и чего вы хотите? — спросила
Смерть, подбоченясь, отчего в самом деле стала похожа на оперную
испанку. — Чтоб я вам любовника своего выдала?
— На кой черт мне твой Князь! —
вскричал пристав. — Когда придёт время, я и так его возьму! Ты отлично
знаешь, что мне от тебя нужно. Раньше умолял, а теперь требую. Или будешь моей,
или пойдёшь на каторгу! Слово офицера!
У Эраста Петровича на ноге — Сенька
почувствовал щекой — дрогнула стальная мышца, да и у самого Скорика сжались
кулаки. Вот ведь гнида какая этот пристав!
А Смерть только рассмеялась:
— Галантный кавалер, вы всех барышень так
уговариваете?
— Никого и никогда. — Голос Солнцева
задрожал от страсти. — Сами за мной бегают. Но ты… ты свела меня с ума!
Что тебе этот уголовник? Не сегодня так завтра будет валяться в канаве,
продырявленный полицейскими пулями. А я дам тебе всё: полное содержание, защиту
от прежних дружков, достойное положение. Жениться на тебе я не могу — лгать не
стану, да ты все равно не поверила бы. Однако любовь и брак — материи разные.
Когда мне придёт время жениться, невесту я подберу не по красоте, но моё сердце
все равно будет принадлежать тебе. О, у меня великие планы! Будь моей, и я
вознесу тебя на небывалые высоты! Настанет день, когда ты станешь
некоронованной царицей Москвы, а может быть, и того больше! Ну?
Она молчала. Смотрела на него, склонив голову,
словно видела перед собой нечто любопытное.
— Скажи-ка ещё что-нибудь, —
попросила Смерть. — Не решусь никак.
