Сенька ломал голову — как бы повернуть
разговор в том смысле, что, мол, нельзя ли братца повидать. От напряжения
шмыгнул носом, но тут же вспомнил, что “шумное втягивание носовой жидкости в
обществе совершенно недопустимо” и скорей выхватил платок — сморкаться.
Судья вдруг сказал:
— Твой знакомый, что утром заезжал,
назвал тебя “состоятельным коммерсантом”…
Скорик приосанился, да ненадолго, потому что
дальше Ипполит Иванович заговорил вот как:
— С каких это барышей лаковая пролётка,
фрак с цилиндром? Я ведь с опекуном твоим, Зотом Ларионовичем Пузыревым в
переписке состою. Все эти годы раз в квартал перевожу по сто рублей на твоё
содержание, отчёты получаю. Пузырев писал, что учиться в гимназии ты не
пожелал, что нрава ты дикого и неблагодарного, якшаешься со всяким отребьем, а
в последнем письме сообщил, что ты вовсе стал вор и бандит.
От неожиданности Сенька вскочил и крикнул —
глупо, конечно, лучше бы промолчать:
— Я вор? А он меня ловил?
— Поймают, Сеня, поздно будет.
— В гимназию я не схотел?! Сто рублей ему
на меня полагалось?!
Сенька задохнулся. Ну и подлец же дяденька Зот
Ларионыч! Мало ему было витрину расколотить, надо было весь дом его поганый
запалить!
— Так откуда богатство-то? — спросил
судья. — Я должен это знать, прежде чем допущу тебя к Ване. Может, фрак
твой из крови скроен и слезами сшит.
— Не из какой не из крови. Клад я нашёл,
старинный, — пробурчал Сенька, сам понимая — кто ж в такое поверит.
Прокатился с шиком, угостил братика
конфектами, как же. Прав был тятька: умный человек судья.
Однако Кувшинников оказался ещё того умней. Не
почмокал недоверчиво губами, головой не покачал. Спросил спокойно:
— Что за клад? Откуда?
— Откуда-откуда, из хитровских
подвалов, — хмуро ответил Сенька. — Пруты там были серебряные, с
клеймом. Пять штук. Больших денег стоят.
— Что за клеймо?
— Почём мне знать. Две буквы: “Я” и “Д”.
Судья долго смотрел на Скорика, молчал. Потом
поднялся.
— Пойдём-ка в библиотеку.
Это была такая комната, вся сверху донизу
заставленная книгами. Если все книжки, какие Сенька в жизни видал, вместе
сложить, и то, пожалуй, меньше бы вышло.
Кувшинников на лесенку влез, достал с полки
толстый том. Там же, наверху, принялся листать.
— Эге, — сказал.
Потом:
— Так-так.
Взглянул на Сеньку поверх очков и спрашивает:
— Стало быть, “ЯД”? А где ты нашёл клад?
Часом не в Серебряниках?
— Не. На Хитровке, вот вам крест, —
забожился Скорик.
Ипполит Иванович с лесенки быстро слез, книгу
на стол положил, а сам к картине подошёл, что висела на стене. Чудная была
картина, похожая на рисунок разделки свиных туш, какой Сенька видал в немецкой
мясной лавке.
— Гляди. Это карта Москвы. Вот Хитровка,
а вот Серебряники, переулок и набережная. От Хитровки рукой подать.
Сенька подошёл, посмотрел. На всякий случай
сказал: “Оно конечно”.
А судья на него и не глядит, сам себе
бормочет:
— Ну разумеется! Там в семнадцатом
столетии располагалась Серебряническая слобода, где при Яузском денежном дворе
жили мастера-серебряники. Как твои прутья выглядят? Вот так?
Потащил Скорика к столу, где книга. Там, на
картинке, Сенька увидел прут — точь-в-точь такой же, какие ювелиру продал. И
крупно, на торце, буквы “МД”.
– “МД” — это “Монетный двор”, —
объяснил Кувшинников. — Его ещё называли Новым Монетным или Английским. В
старину на Руси своего серебра было мало, поэтому закупали европейские монеты,
иоахимсталеры, ефимки. — Сенька на знакомое слово опять кивнул, но уже с
толком. — Талеры переплавляли в такие вот серебряные пруты, потом из них
волокли проволоку, резали её на кусочки, плющили и чеканили копейки, так называемые
“чешуйки”. Копеек сохранилось много, талеров и того больше, а заготовочных
серебряных прутов, разумеется, не осталось вовсе — ведь они все в работу шли.
— А этот как же? — показал Скорик на
картинку.
— Молодец, — похвалил судья. —
Соображаешь. Правильно, Скориков. Всего один прут только до нашего времени и
дошёл, отлитый на Новом Монетном.
Сенька задумался.
— Чего ж они, серебряники эти, заготовки
побросали, денег из них не начеканили?
Кувшинников развёл руками:
— Загадка. — Глаза у него теперь
были не въедливые, сощуренные, а блестящие и широкие, будто судья сильно
чему-то удивился или обрадовался. — Хотя не такая уж и загадка, если
немного порассуждать. Воровства в семнадцатом веке было много, ещё больше, чем
сейчас. Вот, тут в энциклопедии написано… — Он повёл пальцем по
строчкам. — “За так называемое “угорание” серебра мастеров нещадно били
кнутом, иным вырывали ноздри, однако от дела не отставляли, ибо серебряников не
хватало”. Видно, мало били, если кто-то тайник из “угоревшего” серебра устроил.
А может, не мастеров нужно было драть — дьяков.
Дальше судья стал про себя читать. Вдруг
присвистнул. Сеньке удивительно стало: такой человек, а свистит.
— Сеня, ты за сколько свои прутья продал?
Скорик врать не стал. Кувшинников сам богатый,
завидовать не будет.
— По четыре катеньки.
— А тут написано, что этот прут пятьдесят
лет назад на аукционе в Лондоне был приобретён коллекционером-нумизматом за 700
фунтов стерлингов. Это семь тысяч рублей, а по нынешним деньгам, пожалуй, и поболе.
У Сеньки рот сам собой разинулся. Ай да Ашот
Ашотыч, ай да змей!
— Видишь, Скориков, если б ты свой клад
казне отдал…
— Да с какой радости казне-то? —
вскинулся Сенька, ещё не оправившись от ювелирова вероломства.
— Так ведь серебро у казны было украдено.
Хоть и двести лет назад, но государство-то все то же, Российское. За передачу
властям клада, согласно закону, нашедшему положена треть стоимости. Выходит, ты
за свои пять прутьев получил бы не две тысячи, а во много раз больше. К тому же
был бы честный человек, родине помощник.
Сенька хотел было сказать, что дело
поправимое, да вовремя прикусил язык. Тут надо было сначала крепко думать, а
потом уж болтать. Кувшинников-то остёр, враз всё выпытает.
