Хорошо, догадался на Свинью повернуть, или
иначе сказать в Свиньинский переулок, где Кулаковка — самая большая и тухлая из
хитровских ночлежек. Спасли Сеньку от идолища поганого кулаковские подвалы. Они
ещё мудрёней Ерошенковских, никто их в доподлинности не знает. Одних ходов-проходов
столько понарыто — не то что китаец, сам черт не разыщет.
Далеко-то Сенька залезать не стал, там в
темноте с небольшой привычки можно было и заблудиться.
Посидел, покурил папироску. Высунулся — китаец
на корточках сидит возле входа, на солнце жмурится.
Что делать? Вернулся в подземелье, походил там
взад-вперёд, ещё покурил, поплевал на стену (неинтересно было — не видно в
темноте, куда попадаешь). Мимо тени шмыгали, кулаковские обитатели. Сеньку
никто не спросил, чего тут торчит. Видно, что свой, хитровский, и ладно.
Снова глядеть сунулся, когда у входа уже
керосиновый фонарь горел. Сидел сучий китаеза, с места не шелохнулся. Вот
настырная нация!
Здесь Сеньке томно стало. Всю жизнь ему теперь
в кулаковском подвале торчать, что ли? Брюхо подвело, да и дело ведь было,
нешуточное — каляку предупредить.
Снова спустился вниз, зарыскал по колидору
(одно название, что колидор — пещера пещерой, и стены то каменные, склизкие, то
земляные). Непременно должен был тут и другой выход иметься, как же без этого.
Схватил за руку первого же кулаковца, что из
тьмы вынырнул.
— Братуха, где тут у вас ещё выйти можно?
Тот вырвался, матюгами обложил. Хорошо ножиком
не полоснул, кулаковские — они такие.
Оперся Скорик о стену, стал думать, как из ямы
этой выбираться.
Вдруг прямо под ним, где стоял, дыра
раскрылась — чёрная, сырая. И оттуда попёрла косматая башка, да Сеньке лбом в
коленку.
Он заорал:
— Свят, свят! — и прыг в сторону.
А башка на него залаялась:
— Чего растопырился? Нору всю загородил! Ходют
тут, косолапые!
Только тогда Сенька догадался, что это “крот”
из своей берлоги вылез. Было в подземной Хитровке такое особенное сословие,
“кроты”, которые в дневное время всегда под землёй обретались, а наружу если и
вылезали, то ночью. Про них рассказывали, что они тайниками с ворованным добром
ведают и за то получают от барыг со сламщиками малую долю на проедание и
пропитие, а одёжи им вовсе никакой не надо, потому что зачем под землёй одёжа?
— Дяденька “крот”! — кинулся к нему
Сенька. — Ты тут все ходы-выходы знаешь. Выведи меня на волю, только не
через дверь, а как-нибудь по-другому.
— По-другому нельзя, — сказал
“крот”, распрямляясь. — Из Кулаковки только на Свинью выход. Если
подрядишь, могу в другой подвал сопроводить. В Бунинку — гривенник, в Румянцевку
семишник, в Ероху пятнадцать…
Скорик обрадовался:
— В Ероху хочу! Это ещё лучше, чем на
улицу!
Синюхин-то в Ерохе живёт.
Порылся по карманам — как раз и пятиалтынный
был, последний.
“Крот” денежку взял, за щеку сунул. Махнул
рукой: давай за мной. Что с деньгами сбежит, а подрядчика одного в темноте
бросит, Сенька не опасался. Про них, “кротов”, все знали, что честные, без
этого кто же им слам доверит?
Главное было самому не отстать. “Кроту”-то
хорошо, привычному, он и без света всё видел, а Сенька так, наудачу, ногами
переступал, только повороты считал.
Сначала прямо шли и вроде как немножко вниз.
Потом провожатый на четвереньки встал (Сенька по звуку только и догадался),
пролез налево, в какую-то дыру. Скорик — за ним. Проползли саженей, может, десять,
и лаз повыше стал. Из него вправо повернули. Потом опять влево, и пол из
каменного стал мягким, земляным, а кое-где и топким — под ногами зачавкало. Ещё
влево и опять влево. Там навроде пещеры и откуда-то сквозняком потянуло. Из
пещеры по ступенькам поднялись, невысоко, но Сенька все равно оступился и
коленку зашиб. Наверху лязгнула железная дверца. За ней колидор какой-то.
Скорику после лаза, где на карачках ползали, здесь светло показалось.
— Вот она, Ероха, — впервые за все
время сказал “крот”. — Отсюдова можно либо к Татарскому кабаку вылезти,
либо в Подколокольный. Тебе куда?
— Мне бы, дяденька, в Ветошный подвал, к
калякам, — попросил Сенька и на всякий случай соврал. — Письмишко
отцу-матери отписать желаю.
Подземный человек повёл его вправо: через
большой каменный погреб с круглыми потолками и пузатыми кирпичными стояками,
снова колидором, опять большим погребом и снова вышли в колидор, пошире
прежних.
— Ага, — сказал “крот” и повернул за
угол.
Когда же Сенька за ним сунулся, тот будто
сквозь землю провалился. За углом серело — там, близко, был выход на улицу,
только “крот”, скорей всего, не туда припустил, а в какую-нибудь нору влез.
— Чего, пришли, что ли? — крикнул
Скорик неведомо кому.
От потолка и стен откликнулось:
“штоли-штоли-што-ли”.
А потом глухо — и вправду словно из-под земли:
“Ага”.
Стало быть, это он самый и был, Ветошный
подвал. Приглядевшись, Сенька рассмотрел по обеим стенам дощатые дверки.
Постучал в одну, крикнул:
— Синюхины где тут проживают?
Из-за двери откликнулись, хоть и не сразу:
— Тебе чего, бумагу писать? —
спросил дребезжащий голос. — Это и я могу. У меня почерк лучше.
— Нет, — сказал Сенька. — Он,
гад, мне полтинник должен.
— А-а, — протянул голос. —
Направо иди. Третья дверь.
Перед дверью, на которую было указано, Скорик
остановился, прислушался. Ну как Князь уже там? То-то запопадешь.
Но нет, за дверью было тихо.
Постучал: сначала легонько, потом кулаком.
Всё равно тихо.
Ушли, что ль, куда? Да нет. Если присмотреться
— из-под низа свет пробивался, слабенький.
Толкнул дверь — открылась.
Стол из досок, на нем огарок в глиняной миске,
рядом щепки лежат — лучины. Больше пока мало что видать было.
— Здравствуйте вам, — сказал Сенька
и картуз снял.
Никто ему не ответил. Рассусоливать, однако,
некогда было — как бы Князь не нагрянул.
Потому Сенька зажёг лучинку и над головой
поднял: ну-ка, что тут у них, у Синюхиных? Чего молчат?
На лавке у стены баба лежала, спала. На полу,
под лавкой, дитё — совсем мелкое, года три или, может, два.
